Цену жизни спроси у смерти - Сергей Донской

– Кипит, – тихо сказал он.

Гога сразу понял, о чем речь, завыл, заметался по комнате. Хватая с полок то простыни, то циновки, он принялся швырять их вверх, как будто надеялся заткнуть ими отверстия, сквозь которые били упругие струи пара. И при этом все время кричал как заведенный:

– Я не хочу так!.. Я так не хочу-уу-уу!

Это было последнее, что видел и слышал Кузя до того, как ослеп и оглох от боли окончательно. Пар, температура которого перевалила за двести градусов, сжег ему легкие, но он успел пожелать себе смерти.

Гоге повезло чуточку больше: у него вовремя остановилось сердце. Он упал рядом с прозрачным пакетом, который принес с собой.

Вода в завязанном пакете бурлила до тех пор, пока расплавившийся полиэтилен не лопнул. В луже выплеснувшегося кипятка остался лежать краб, который цветом теперь ничем не отличался от двух его заживо сварившихся обладателей.

Обворожительная девушка в пожарной каске и просторной ярко-красной куртке оказалась самой стойкой из всех. Пять остальных соперниц удалось обставить без особого труда. Эта, шестая, начинала артачиться, как только доходило до самого интересного.

Денежный кон разыгрывался за три-четыре сдачи. Вначале Минин прикупал исключительно удачные карты, имея после этого на руках то две пары, то три десятки, то вообще непробиваемый флэш. В конце концов, не слишком убедительно смущаясь, девушка заявляла:

– Если я проиграю и в этот раз, мне придется что-нибудь с себя сняу.

Именно так: сняу. Это-то и заводило Минина больше всего.

– Снимешь, – бормотал он, – конечно, снимешь. И не что-нибудь, а все, до последней ниточки. Потом еще попляшешь передо мной голенькая. Куда ты денешься!

Лукаво поглядывая на него поверх карточного веера, девушка притворно вздыхала, складывала карты стопочкой и покорно раздевалась. Сначала исчезала каска, потом – широкий пояс, надетый поверх куртки, потом – сама куртка… сапожки… черное трико… Чтобы оставить противницу без нижнего белья, оставалось поднажать еще самую малость, но всякий раз Минин, забывая об осторожности, пер напролом и оказывался, например, с двумя десятками против двух валетов.

– Сожалею, сынок, – усмехалась соперница. – Кажется, тебе рано иметь дело с взрослыми девушками.

Одежда в обратной последовательности возвращалась на место, и все повторялось сначала: обещание сняу, раздевание, высвечивание карт, неспешное одевание.

– Что, выпал неудачный денек? – невинно осведомилась девушка, кажется, уже в двадцатый раз за сегодня.

– Заколебала ты меня своими поддевками! – заорал Минин, едва сдерживая желание извлечь из компьютера проклятый диск и расколотить его на мелкие осколки, а то и вообще разгрызть зубами, как поступал он в молодости со стаканами – иногда на спор, но чаще из желания доказать, что для него нет ничего невозможного.

Девушка на экране монитора продолжала безмятежно улыбаться, поочередно принимая все позы, заданные ей создателем программы. Странное дело, но Минин, который мог собрать перед собой хоть целый кордебалет настоящих, реальных красавиц и заставить их проделывать все, что ему взбредет в голову, никак не хотел спасовать перед этой компьютерной малышкой.

Он должен был подчинить ее своей власти во что бы то ни стало. Весь смысл его жизни состоял в утверждении своей воли. Преодолеть чужое сопротивление, сломать противника, смять, растоптать, как кусок дерьма под ногами. И идти дальше, сбивая на ходу с каблуков то, что на них налипло. Остановиться или попытаться свернуть означало самому оказаться под чужой подошвой. А быть раздавленным Минин боялся больше, чем умереть. Потому что унижаться ему уже приходилось. Умирать же – никогда.

Смерть всегда была чужой. Каждый раз, когда Минин сталкивался с ней, он особенно остро ощущал, что жив и даже, может быть, – чем черт не шутит? – бессмертен. Вот почему, когда ему доложили, что с киевскими «быками» покончено, он не поленился спуститься вниз и убедиться в этом собственными глазами. Кто-то опять умер. Он по-прежнему продолжал жить. Как можно было отказать себе в удовольствии порадоваться этому?

Но сегодня с самого утра все шло наперекосяк, шиворот-навыворот. Против своего ожидания, остановившись над двумя телами, выволоченными из парной на простынях, Минин ощутил вовсе не привычное удовлетворение, а смутную тревогу, собравшуюся плотным комом в груди. Она то леденила изнутри сердце, то подступала тошнотой к самому горлу, и прогнать ее было трудней, чем назойливую муху.

Из открытой двери турецкой бани все еще полыхало жаром, пар выползал из нее подобно облаку без конца и края, дымком тянулся к потолку, стелился туманом над наполненным бассейном.

Мертвецы цветом напоминали беспечных отдыхающих, целый день провалявшихся на самом солнцепеке. Местами кожа слезла с них клочьями, местами – покрыта безобразными волдырями. Когда Минин заметил, что на пальцах руки одного из трупов отсутствуют ногти, он поспешил отвести взгляд и уставился на остальных зрителей.

Паленый, верный мининский опричник с десятилетним стажем, задумчиво тянул пиво из маленькой бутылки, и выражение его лица было отсутствующим. Лиза и Вика, бывшие бездомные бродяжки, которых за короткий срок удалось превратить в настоящих чертовок, способных за деньги удушить родных матерей, если бы такие у них имелись, тихонько обсуждали планы на вечер. Первая, зажав в зубах заколку, стягивала узлом волосы на затылке. Вторая, по-рыбьи открывая рот, красила губы помадой – почти в тон обваренным телам, лежащим у ее ног.

– Принесите что-нибудь и прикройте этих долбёбов! – раздраженно сказал Минин. – Здесь не выставка уродцев.

Паленый метнулся в парную, откуда, шипя и чертыхаясь, вывалился с большим банным полотенцем желтого цвета. Для того чтобы накрыть второй труп, Лиза сняла с себя влажную простыню. Получилось еще хуже, чем было. Какая-то карикатура на погребальный обряд. «Амбал с уродливой рожей, две хихикающие шлюхи. Скотство какое!» – подумал Минин, сам толком не зная, что он имеет в виду: жизнь или смерть.

А еще ему вдруг пришло в голову, что он видит эту компанию в полном составе в последний раз. Это заставило его желудок съежиться от тоскливого предчувствия. В таком случае он тоже стоял перед этой троицей в последний раз в жизни. В чьей жизни? Не в своей ли собственной?

Минин чудом успел добраться до своего кабинета и запереться там, чтобы не проявить постыдную слабость перед своими подчиненными. По пути к унитазу он до крови искусал собственный большой палец, но потом сил сдерживаться не осталось. Не отвращение, а тошнотворный страх вывернул его наизнанку, согнул в три погибели, наполнил глаза слезливой мутью. Кислый привкус блевотины до сих пор сохранялся во рту, и теперь Минину казалось, что отделаться от него не удастся до самой смерти.

«Потерпи, – язвительно предложил внутренний голос, – ждать тебе недолго осталось». Улыбка девушки на экране монитора сделалась такой ехидной, словно она тоже услышала этот малоутешительный совет.