Синагога и улица - Хаим Граде

Рядом с ней стояла раввинша Гинделе в темно-красном бархатном платье с длинными узкими рукавами. Шляпку раввинша надела модную — круглую, глубоко, даже немного слишком глубоко сидящую на ее голове. Гинделе держала в руках раскрытый праздничный молитвенник и читала быстро-быстро, шевеля губами так прилежно и жадно, как будто сегодня ей надо было отмолиться за все те дни, недели и месяцы, когда он торговала вразнос яйцами и птицей.

Третьей была жена слесаря. Казалось, не только из больших черных глаз Златы, но и с ее парика на сборник тхинес, который она держала в руках, лились слезы. Она оплакивала горькую судьбу своей старшей дочери, разведенки. Молила послать счастье ее средней дочери Серл, собирающейся замуж за медника Йехиэла-Михла Генеса. И она просила за свою младшую, Итку, едва не загнавшую своим поведением старика отца в могилу. Как живое свидетельство просьб и молитв Златы за ее спиной стояли все три дочери.

Старшая, разведенка Малка, была одета в вязаное темно-серое шерстяное платье. Голова ее была покрыта платком. В руках молитвенник, но она не молилась, а только непрестанно вздыхала, как будто помогая своими вздохами молитвам матери. В руках у Итки — ни молитвенника, ни сборника тхинес. Она, не двигаясь, стояла в широком коричневом в крапинку пальтишке, лицо ее было холодно. Еще не наступил полдень, до конца поста еще далеко, но у нее от голода уже болела голова. Еще мучительнее ей было чувствовать, что женщины за ее спиной сплетничают о ней, хотя их рты заняты богобоязненными молитвами. И все-таки Итка не выходила из синагоги ни на минуту, чтобы не огорчать мать. И на колючие взгляды сплетниц она отвечала без слов — своими толстыми медными косами, уложенными на затылке. Над всеми девичьими головами и разнообразными красиво расчесанными париками замужних женщин, над шелковыми шалями, маленькими круглыми шляпками и широкими плоскими шляпками, украшенными страусовыми перьями и цветочками, над булавками с бриллиантовыми головками, над лентами, сеточками для волос и вуалями, — надо всем этим по-прежнему сияли медные косы младшей дочери слесаря Итки.

Только Серл молилась по маленькому толстому праздничному молитвеннику в твердой обложке с посеребренными уголками и позолоченной защелкой. Серл была одета в черный костюм и белую батистовую блузку. Ее каштановые, гладкие, как бархат, волосы, расчесанные на пробор посредине, сияли матовым светом скромности. Узкое лицо светилось тихой радостью. Она уговорила жениха помолиться в этот Судный день не там, где он молится постоянно, в миньяне «Тиферес бохурим», а в синагоге Лейбы-Лейзера, чтобы ее отец увидел, как достойно и богобоязненно он себя ведет. Время от времени Серл приближалась к занавеси и заглядывала в мужское отделение синагоги. Ее постоянно бледное лицо, ставшее сегодня еще бледнее из-за поста, приобретало в эти мгновения теплый розоватый оттенок. Невеста искала глазами жениха, но из-за того, что в мужском отделении так много людей, не находила его. Серл начала беспокоиться. Не дай Бог, Иехиэл-Михл заговорит там посреди молитвы, а ее отец, не дай Бог, заметит это!

В тесноте мужского отделения синагоги, за головами в ермолках, шляпах и картузах, стоял слесарь реб Хизкия, укутанный в талес. С того момента, как кантор запел «Кол нидрей»[132], на протяжении всей ночи и всего утра он не прерывал молитву и изучение Торы. Время от времени он на пару минут присаживался, чтобы перевести дух, и сразу же снова вставал. Реб Хизкия не чувствовал, как колются шерстинки чулок, не чувствовал, как его рубаха, китл и талес становятся мокрыми от пота. Он только ощущал щемление в груди, давящую боль, которую хотелось выплакать, чтобы сердце и мозг снова стали чистыми и светлыми для служения Творцу.

Преклоняя усталые колени во время обряда «койрим»[133], зажмуривая глаза и стискивая зубы при произнесении Символа веры «Слушай, Израиль», долго стоя в оцепенении во время тихой молитвы «Шмоне эсре», бия себя в грудь на исповеди, реб Хизкия не переставал молить об одном: «Владыка мира, дай мне силы, чтобы остаться упрямцем!» Это поколение чуждо ему, собственные дети — чужды, и якобы набожные евреи тоже ему чужды. Все они просят разрешения, все спрашивают только про то, что можно. Они хотят выполнять только необходимый минимум обязанностей перед Богом и Его Торой. Даже раввин и аскет склонен делать скидки. И это нравится людям. Вот ведь целый город пришел к реб Йоэлу Вайнтройбу просить, чтобы он снова стал тамошним раввином. Это новый мир, который любит скидки, компромиссы, половинчатость… Сегодня Судный день, и он не хочет выступать в роли обвинителя евреев. Но для себя самого он просит помощи Всевышнего, чтобы жить целиком ради прославления имени Его. Он не хочет ограничиваться необходимым минимумом, он хочет принять на себя как можно больше запретов и ограничений, хочет проявлять как можно больше самоотвержения в следовании законам и обычаям. Пусть дочери выходят замуж за кого хотят, а мать пусть их в этом поддерживает! Он не ищет себе друзей среди обывателей, не ищет одобрения своему поведению от ученых евреев. Слова талмудических мудрецов — вот его друзья, «Шулхан орух» — вот его ребе. Неважно, что на него смотрят как на отжившего свое человека из другого мира, он не просит для себя места в раю. Он просит только уголок в синагоге Лейбы-Лейзера, уголок, где он мог бы служить Всевышнему.

— Ой, Владыка мира, дай мне силы оставаться упрямцем! — простонал реб Хизкия в свой талес, натянутый на голову и на глаза, как будто он был нагим трупом с кладбища, пришедшим помолиться среди живых.

В будничном картузе и в будничном талесе, низко свисавшем с его плеч, с кистями видения, волочившимися по полу, стоял в углу бимы садовник Палтиэл Шкляр. Кто знает, молился ли он вообще. Он даже не шевелил губами, но не отрывал взгляда от праздничного молитвенника, который держал обеими руками, как тяжелый камень. Он знал, что его процесс против братьев в Ошмянском окружном суде — это очень долгое дело, для которого потребуется целое состояние, в то время как он едва может заработать на жизнь. Поэтому он вынужден за неимением иного выбора вернуться в Заскевичи и договориться с братьями при посредничестве раввина, чтобы получить хоть что-то из отцовского наследства. Однако вид старшего брата, приехавшего в составе заскевичской делегации к аскету реб Йоэлу, снова вызвал у садовника Палтиэла Шкляра горечь и привел его в мрачное настроение.

Еще мальчишкой в отцовском доме он был лишним, нелюбимым. Вместо того чтобы особенно полюбить очень позднего ребенка, отец возненавидел его, потому что тот появился слишком поздно, когда его уже не ждали. Старшие братья отличались от него и внешностью, и характерами: высокие, с красивыми лицами, сильные, веселые, умелые. Но люди они фальшивые, без капли доброты и все же умеющие притвориться милыми. После смерти отца у них не было выбора — пришлось отдать младшему брату его долю наследства. Они взяли его компаньоном в сады, но вкалывал, как лошадь, только он. Братья даже для приличия не спрашивали его, как идут дела. Тогда он решил от них отделиться, он больше не хочет быть холопом собственных братьев, не хочет, чтобы они его грабили. Но когда дело дошло до дележа, а от дележа перешло к ссоре, все Заскевичи поддержали братьев, потому что каждый рассчитывал получить от них что-то. Кроме того, у его братьев языки как отполированные. Они умеют произносить сладкие речи, а люди вообще склонны поддерживать сильного, удачливого человека.