Сорок роз - Томас Хюрлиман

— Да. Чавкает, жует, глотает. Огурцы, супы, целые луковицы!

— Сырые?

— Сырые! Этот утонченный человек! На мой взгляд, прямо патология какая-то. Мало того, он все роняет на себя.

— Роняет?

— Ужас! Весь в пятнах! Скажи, папá, ты правда считаешь, что я смогу продолжать учебу?

— Разумеется. Пока животик не мешает, я никаких проблем не вижу. Майеру ты уже сообщила?

Она покачала головой.

— Тогда иди, милая. Скажи ему.

Она отправилась в гостиную, где Майер установил второй телефон. Задумчиво постояла возле буфета и словно бы вдруг увидела маленькую девчушку, с любопытством ползущую к львиной лапе. Взяла в руки рамку с фотографией — молодой папá и двадцатилетняя маман, теперь без пяти минут бабушка. Кто знает, думала Мария, может, время вправду идет по кругу, как на часах, как в природе, одни уходят, другие приходят. Осторожно закрыв дверь, она позвонила Губендорф.

— Где это произошло? — восторженно закричала в трубку подруга. — Не на канапе ли?

— Голубушка, придет и твое время.

— Ты уверена?

— Ну конечно. — Чутье подсказывало, что бедняжка Губендорф, тщетно искавшая мужа, нуждается в утешении, и она заметила: — Ты не слишком обольщайся. Может статься, будешь при этом смотреть в потолок и увидишь в плафоне кучку золы.

— Какая прелесть!

— Дохлые мухи.

— Мушиная гробница! — возликовала Губендорф.

— Напиши мне. Поняла, дорогуша? Мы не должны терять друг дружку из виду.

— Ты такая сильная, Кац, милочка. Мне до тебя далеко.

— Скоро будешь так же счастлива, как я.

— Точно?

— Точно. Вы все приедете на крестины, я планирую большое торжество.

— Как на твою свадьбу?

— Лучше! И размахом побольше! С белыми палатками, слугами во фраках и оркестром а-ля Гленн Миллер, подплывающим на плоту. Ты, само собой, моя почетная гостья.

Когда майеровская «Веспа» подкатила по вязовой аллее к дому, Мария сидела на канапе, с маменькиным, пардон, с бабушкиным романом на коленях, а на толстой стеклянной столешнице перед нею стояла чашка целебного чая.

— Тебе нехорошо?

— Макс, — сказала Мария, — у нас будет ребенок.

— Что?! Ребенок? Правда? Я буду отцом?

— Да, господин Макс, — с порога сказала Луиза. — А теперь марш на кухню! Мыть руки! Тогда сможете поцеловать будущую мать.

С восторженным кличем, каким молодые пастухи оглашают пастбища и вершины, с кличем радости жизни, рвущимся к небу из глубин души, Макс ринулся к Луизе и так стремительно заключил ее в объятия, что оба пошатнулись и налетели на дребезжащий буфет.

— О Боже, господин Макс!

Мария подошла к окну, выглянула в сумерки, окружившие гладкое серебряное озеро темно-зелеными тенями. На причальном столбике сидела чайка, вся розовая в лучах заходящего солнца, и, хотя будущей матери было невмоготу смотреть на пламя заката, она осталась у окна, наблюдая, как гаснет чайка.

* * *

Дни бежали за днями, а кроме ее животика, ничего почти не менялось. В мае, когда после молебнов шла по городку, она приветливо здоровалась направо и налево, и прохожие тоже приветливо здоровались, мужчины приподнимали шляпу, женщины заговорщицки улыбались. Теперь она здесь своя, одна из них, будущая мать и супруга партийного председателя in spe.[56]Во всяком случае, Майер был по-прежнему совершенно уверен, что вскоре примет наследие мясника. Пока что до этого еще не дошло, пока что старая эпоха держалась в седле, но восходящий политик уже приобрел председательские замашки. Он знал полгородка по именам, помогал старым дамам нести сумки с покупками, подвозил паралитиков в инвалидных креслах к избирательным урнам, стоял с рыболовами у озера, с яхтсменами — в гавани, пел в церковном хоре, вступил в общество краеведов, участвовал в массовых походах, а сидя в компании за пивом, намекал, что максимум через несколько недель возглавит эту заспанную лавочку. Мария относилась к этому скептически, но остерегалась критиковать майеровский оптимизм. Она любила мужа и не сомневалась, что он будет ребенку прекрасным отцом.

Происходящее вовне — что дома, что в консерватории — оставляло ее внутренне безучастной, она все делала как бы левой рукой и наполовину с облегчением, наполовину с разочарованием констатировала, что Айслер не заметил ее беременности, даже когда она, отставив пальчик с обручальным кольцом, подносила к губам чашку целебного чая. Однажды под вечер застолье в экзистенциалистском погребке обернулось по ее милости небольшим партийным судилищем.

— Товарищи, — объявила она авангардистам, — боюсь, я должна кое в чем признаться. Уже некоторое время назад я вступила в брак, который определяется буржуазными категориями мужа…

Айслер онемел. Онемел и оцепенел. Он вообще слушал? По дороге к вокзалу мечтал о красных звездах и бесклассовых гармониях и клялся, что сегодня же ночью сочинит канон, гимн во славу отца народов, Сталина, и посвятит его ей, своему дорогому товарищу!

Господи, он что, вправду ума решился?

Равнина за вагонным окном погружалась в синий ночной сумрак, а Мария набрасывала письмо, где однозначно давала понять, что отнюдь не намерена отправляться вдогонку за мировым духом. В следующий понедельник Айслер, стоя у окна, сцепив руки за спиной, объявил тоном политкомиссара, чтобы она шла к Фадееву.

— Прямо сейчас?

— Товарищ, это приказ!

Больше Айслер не сказал ни слова, но Мария поняла: он решился уехать к своей вершине. Мимо секретарши она ворвалась в кабинет директора. Фадеев как раз хлебал суп с омлетом.

— Федор Данилович, — со слезами выпалила она, — вы были правы, он уезжает, уезжает за мировым духом!

— Мы не можем его удержать, мадемуазель. Но что с вами? Будьте же благоразумны!

— Я жду ребенка.

— От кого?

— От Майера.

— От флейтиста?!

— Нет. Майер не из наших.

— Не из наших, — с облегчением вздохнул Фадеев, — слава Богу.

Десять дней спустя консерватория в полном составе была на вокзале, провожала Айслера, который международным экспрессом уезжал через Берлин в Москву. По распоряжению Фадеева, секретарша угощала водкой и хлебом-солью, все размахивали красными флагами, скрипичный квинтет играл «Интернационал», по равнине пыхтел скорый поезд, в вокзальном буфете появилась Соловушка, Шелковый Кац влюбился, Максимилиан Майер поедал глазунью из двух яиц, коммивояжер, торгующий соусом в кубиках, вошел в комнату, эшелон с боеприпасами промчался мимо станции, а когда шум поезда затих над залитыми солнцем рельсами, Мария услышала в тишине чей-то голос, свой собственный: