Фома Гордеев - Максим Горький

Заходило солнце. Опускаясь где-то далеко, в луговой стороне,оно бросало на темную, холодную воду розоватые и золотые пятна. Фома смотрел наигру солнечных лучей, следил, как трепетно они переливались по сладкой равниневод, и, ловя ухом отрывки разговора, представлял себе слова роем темныхмотыльков, суетливо носившихся в воздухе. Саша, положив голову на плечо ему,тихо говорила прямо в ухо ему слова, от которых он краснел и смущался, онивозбуждали в нем желание обнять эту женщину и целовать ее без счета и устали.Кроме нее — никто не интересовал его из людей, собравшихся тут. Званцев же ибарин были противны ему...

— Ты чего глазеешь, а? — услышал он строгий возгласУхтищева.

Ухтищев кричал на мужика. Тот сдернул с головы картуз,хлопнул им себя по колену и, улыбаясь, отвечал:

— Я — барыню послушать подошел...

— Хорошо поет?

— Что и говорить! — с восхищением оглядывая Сашу, сказалмужик. — Бо-ольшая сила голосу в грудях у них!

Его слова вызвали смех дам и двусмысленные речи мужчин.

Саша спросила мужика:

— Ты — поешь?

— Как мы поем! — махнул он рукой.

— Какие песни знаешь?..

— Да всякие... я петь люблю... — И он виновато усмехнулся.

— Давай споем со мной.

— Куда нам! Разве вы мне — пара?

— Ну, запевай!

— Как это весело! — воскликнул Званцев, сморщив лицо.

— Если вам скучно — утопитесь!.. — сказала Саша. сердитосверкнув на него глазами.

— Нет, холодна вода... — ответил Званцев, ежась под еевзглядом.

— А уж пора вам! И воды много теперь, не всю бы вы испортилиее гнилым вашим телом...

— Фи, как остроумно! — воскликнул юноша и с презрениемдобавил: — В России даже кокотки грубы...

Он обращался к своему соседу, тот ответил ему пьянойулыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими глазами глядя в лицо своей дамы,он что-то бормотал. Дама с птичьим лицом клевала конфекты, держа коробку подносом у себя. Павленька ушла на край плота и, стоя там, кидала в воду коркиапельсина.

— Никогда я не участвовал в такой нелепой прогулке, —жалобно говорил Званцев соседу.

Фома с усмешкой следил за ним и был доволен, что этотизломанный человек скучает, и тем, что Саша обидела его. Он ласково поглядывална свою подругу, нравилось ему, что она говорит со всеми резко и держитсягордо, как настоящая барыня.

Мужик, стоя около нее, говорил:

— Барыня! Ты бы поднесла мне для ради храбрости?!

— Фома, поднеси ему стакан! И, когда мужик, выпив, вкуснокрякнул, Саша скомандовала:

— Начинай...

Скосив рот на сторону, мужик высоким тенором затянул:

Мне не пье-отся и -ех -ни -глотатся -а-а...

Женщина трепетно подхватила:

Ви-ина душа-а не прима-ат...

Мужик сладко улыбнулся, заболтал головой и, закрыв глаза,пролил в воздух дрожащую струю высоких нот:

О -э -мне -пришла -а-а пора -а-а проща -ться -а-а...

А женщина застонала и заплакала:

Он со -о -ро -одныи -ими надо расставаться -а...

Понизив голос, мужик с изумительной силой скорбипропел-сказал:

Эх и в чужу сто -орону надоть мне ити...

Когда два голоса, рыдая и тоскуя, влились в тишину исвежесть вечера, вокруг стало как будто теплее и лучше; всё как бы улыбнулосьулыбкой сострадания горю человека, которого темная сила рвет из родного гнездав чужую сторону, на тяжкий труд и унижения. Точно не звуки, не песня, а тегорячие слезы человеческого сердца, на которых выкипела эта жалоба, — самислезы увлажили воздух. Тоска души, измученной в борьбе, страдания от ран,нанесенных человеку железной рукой нужды, — всё было вложено в простые, грубыеслова и передавалось невыразимо тоскливыми звуками далекому, пустому небу, вкотором никому и ничему нет эха.

Отшатнувшись от певцов, Фома смотрел на них с чувством,близким испугу, песня кипящей волной вливалась ему в грудь, и бешеная силатоски, вложенная в нее, до боли сжимала ему сердце. Он чувствовал, что сейчас унего хлынут слезы, в горле у него щипало, и лицо вздрагивало. Он смутно виделчерные глаза Саши, — неподвижные, они казались ему огромными и становились всёбольше. И ему казалось, что поют не двое людей — всё вокруг поет, рыдает итрепещет в муках скорби, всё живое обнялось крепким объятием отчаяния.

Когда кончили петь, он, вздрагивая от возбуждения, с мокрымот слез лицом, смотрел на них и улыбался.

— Что — тронуло? — спросила Саша. Бледная от усталости, онадышала тяжело и быстро. Фома взглянул на мужика, — он вытирал потный лоб иоглядывался вокруг себя такими растерянными глазами, как будто не понимал — чтослучилось?

Было тихо. Все сидели неподвижно, молча.

— Ах, господи! — вздохнул Фома, поднимаясь на ноги. — Эх,Саша! Мужик! Кто ты такой? — почти крикнул он.

— Степан...— виновато улыбаясь, ответил мужик.

— Как ты поешь, а? — с изумлением восклицал Фома, тревожнопереминаясь на одном месте.

— Э-эх, ваше степенство! — вздохнул мужик. — Горе заставит —бык соловьем запоет... А вот барыня с чего поет, так... это уж богу одномуизвестно... а поет она — ложись и помирай! Н-ну, — барыня!

— Спет-то очень хорошо! — сказал Ухтищев пьяным голосом.

— Чёрт знает что! — раздраженно и почти со слезами закричалвдруг Званцев, вскакивая из-за стола. — Я приехал гулять, — я хочу веселиться,а меня отпевают!.. Что за безобразие! Я не хочу больше, — я уезжаю!

— Жан! Я тоже уезжаю...— заявил господин с бакенбардами.

— Васса! — кричал Званцев. — Одевайся!..

— Да, пора ехать, — спокойно сказала Ухтищеву его рыжаядама. — Холодно... И скоро будет темно...

— Степан! Собирай всё, — командовала Васса. Все засуетились,заговорили о чем-то; Фома смотрел недоумевающими глазами и всё вздрагивал.Люди, покачиваясь, ходили по плотам, бледные, утомленные, и говорили друг другучто-то нелепое, бессвязное. Саша бесцеремонно толкала их, собирая свои вещи.

— Степан! Крикни лошадей...

— А я — выпью еще коньяку, — кто хочет коньяку со мной? —тянул блаженным голосом господин с бакенбардами, держа в руках бутылку.

Васса укутывала шею Званцева шарфом. Он стоял перед нею,капризно выпятив губы, сморщенный, икры его вздрагивали. Фоме стало противносмотреть на них, он отошел на другой плот. Его удивляло, что все эти люди ведутсебя так, точно они не слышали песни. В его груди она жила, вызывая у негобеспокойное желание что-то сделать, сказать.