1945. Год поБЕДЫ - Владимир Бешанов

К тому же возможность «пошалить» предоставлялась на относительно короткий срок, ведь Берлин планировали взять к 1 марта.

Одновременно простыми методами и без лишних затрат — солдатская кровь не в счет — решалась важная политическая задача: изгнание 15 миллионов немцев с территорий, объявленных «исконно славянскими», — Пруссии, Восточной Померании, окрестностей Данцига, Силезии. Так «получилось», что именно здесь зафиксировано большинство убийств и других преступлений в отношении гражданских лиц. Союзники уже договорились, что по окончании войны в ходе мирной конференции эти земли будут «возвращены» полякам, чехам и русским; немецкому населению предстояло отселиться на «историческую родину». В мирное время процесс депортации мог растянуться на годы, тогда действительно пришлось бы заниматься восстановлением немецкой администрации, продовольственным снабжением «фрицев», обеспечивать их безопасность, организовывать транспортные перевозки.

А так все очень удачно получилось. Напуганные «геббельсовской пропагандой» и впечатленные «глубокой гуманностью наших бойцов», немцы, бросив пылесосы и мясорубки, массово побежали на запад. С теми, кто все еще считал себя местными и не догадался уехать «самовывозом», политотделы и «Смерш» проводили «денафикацию» — расстреливали членов НСДАП, организации Тодта, «Гитлерюгенда», фольксштурма, сельских старост, которые назывались остбауэрн-фюрерами, лесников, полицейских, железнодорожников, всех, кто носил форму (а кто ее в рейхе не носил?) или считался потенциальным «партизаном». Кроме того, по распоряжению ГКО с 3 февраля 1945 года на территории рейха началась мобилизация и интернирование всех годных к физическому труду немецких мужчин и женщин в возрасте от 17 до 50 лет «с направлением на работы в СССР». Это называлось «взимание репараций трудом». С территории Югославии, Румынии, Чехословакии, Венгрии, Болгарии прямиком на шахты Донбасса фольксдойче начали вывозить еще в декабре 1944 года.

И уже 7 февраля в Ялте в ответ на высказанное Черчиллем беспокойство по поводу будущего выселения «такого количества немцев» — в разговоре речь шла всего-то о шести миллионах — Сталин премьера успокоил: нет никакой проблемы, «в тех частях Германии, которые занимает Красная Армия, немецкого населения почти нет». Стороны также единодушно сошлись во мнении, что, чем больше немцев будет уничтожено до конца войны, тем для них же лучше: «в Германии должно быть достаточно места для переселяемых».

Вот, кстати, и третий «заяц»: голодных, оставшихся без крова, миллионы лишенцев предстояло кормить англичанам и американцам, а там, глядишь, на фоне нищеты и бедствий народных масс созреет революционная ситуация. Кремлевские геополитики не теряли надежды на «развязывание в Европе пролетарских революций» в послевоенный период.

Можно сказать, что Геббельс своими воплями о «зверствах большевиков» играл на руку Сталину.

Вот только с первых дней январского наступления советское командование, наряду с «высоким боевым порывом» войск, с беспокойством стало отмечать стремительное падение дисциплины и разложение.

Николай Никулин пришел в Германию с тыловыми подразделениями, исполняя обязанности старшины команды выздоравливающих санитарной роты:

«Когда команда въехала в «логово фашистского зверя», как гласила надпись на границе с Германией, общие веяния проникли и к нам. Начались походы за барахлом, походы к немкам, и предотвратить их не было сил. Я убеждал, умолял, грозил… Меня посылали подальше или просто не понимали. Команда вышла из-под контроля…

«Каждый имеет право послать раз в месяц посылку домой весом в двенадцать килограммов», — официально объявило начальство. И пошло, и пошло! Пьяный Иван врывался в бомбоубежище, трахал автоматом об стол и, страшно вылупив глаза, орал: «УРРРРР! Гады!» Дрожащие немки несли со всех сторон часы, которые сгребали в «сидор» и уносили. Грабь! Хватай! Как эпидемия, эта напасть захлестнула всех… потом уже опомнились, да поздно было: черт вылетел из бутылки. Добрые, ласковые русские мужики превратились в чудовищ. Они были страшны в одиночку, а в стаде стали такими, что и описать невозможно!..

Петров (так звали почтальона), показавшийся мне таким милым, в конце войны раскрылся как уголовник, мародер и насильник. В Германии он рассказал мне на правах старой дружбы, сколько золотых часов и браслетов ему удалось грабануть, скольких немок он испортил. Именно от него я услышал первый рассказ из бесконечной серии рассказов на тему «наши за границей». Этот рассказ сперва показался мне чудовищной выдумкой, возмутил меня и потому навсегда врезался в память: «Прихожу я на батарею, а там старички-огневички готовят пир. От пушки им отойти нельзя, не положено. Они прямо на станине крутят пельмени из трофейной муки, а у другой станины по очереди забавляются с немкой, которую притащили откуда-то. Старшина разгоняет их палкой:

— Прекратите, старые дураки! Вы что, заразу хотите внучатам привезти?!

Он уводит немку, уходит, а минут через двадцать все начинается снова».

Другой рассказ Петрова о себе:

«Иду это я мимо толпы немцев, присматриваю бабенку покрасивей и вдруг гляжу: стоит фрау с дочкой лет четырнадцати. Хорошенькая, а на груди вроде вывески, написано: «Syphilis» — это, значит, для нас, чтобы не трогали. Ах ты, гады, думаю, беру девчонку за руку, мамане автоматом в рыло, и в кусты. Проверим, что у тебя за сифилис! Аппетитная оказалась девчурка…»

Требовалось как-то обуздать стремительно дичавшую армию.

Уже 22 января маршал Рокоссовский подписал приказ № 006, в котором констатировалось, что «с ограблениями, мародерством, поджогами, наблюдается массовое пьянство… машины загружены всевозможными предметами домашнего обихода, захваченным продовольствием и гражданской одеждой до такой степени, что стали обузой для войск, ограничивают свободу их передвижения и снижают ударную силу танковых соединений…» Приказ требовал установить «образцовый порядок и железную дисциплину» и предусматривал наказания, вплоть до расстрела, за «эти позорные для Красной Армии явления».

Пять дней спустя аналогичный приказ вынужден был подписать маршал Конев, когда в ходе проверки выявились танки, настолько набитые барахлом, что не оставалось места для экипажа.

Без толку! Статьи Эренбурга лучше ложились на душу, а ненависть получала новую подпитку: «Война прошлась по каждому окровавленным немецким сапогом».

Почти у каждого солдата и офицера был личный счет. Он только увеличивался. Они шагали по разоренной земле, видели сгоревшие советские города, сожженные трупы детей, виселицы и расстрельные рвы, теряли родных, друзей, товарищей. От бывших узников нацистских лагерей, от соотечественников, угнанных в рейх, они узнавали все новые подробности о «новом порядке». Затем пошли «фабрики смерти» с печами, газовыми камерами, штабелями трупов и живыми скелетами: «В моей памяти сохранились картины площади перед бараками, усыпанной трупами расстрелянных евреев, а в бараках мы обнаружили несколько сотен уцелевших. Там сидели скелеты, обтянутые кожей. Они смотрели на меня огромными темными глазами, в которых был даже не страх, а ужас, отчаяние и смерть. Этот взгляд я не смог забыть всю мою жизнь».