Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - Маргарет Джордж

Он наклонился и подхватил меня, в отличие от Аполлодора, почти без усилия. Мне отчаянно захотелось, чтобы его руки ласкали меня, сражались за меня и защищали меня.

От кровати нас отделяли всего два шага, и Цезарь преодолел их с легкостью.

Теперь ничто не мешало ему сбросить тяжелое облачение бога, но он использовал его как покрывало, чтобы снять одежду римского воина. Теперь он лежал нагим под плащом Амона.

Я, в свою очередь, сняла пропотевшее и запыленное за время нелегкого путешествия платье и накинула на обнаженные плечи мантию Исиды.

У Цезаря вырвался изумленный возглас, и он слегка прикоснулся ко мне, словно не верил глазам. Не зная, что он за человек, я вполне могла бы подумать, будто он никогда раньше не видел женского тела.

— Ты прекрасна! — выдохнул Цезарь, и я поняла, что сегодня это действительно так.

Осмелев, я пробежалась пальцами по его мускулистой груди, так непохожей на дряблую грудь евнуха Мардиана — единственного человека не моего пола, кого я когда-либо обнимала, — и по широким плечам, изучая их с любопытством ребенка. Его это, кажется, забавляло.

— Ты должен научить меня всему, — прошептала я ему на ухо, признаваясь в своей неопытности.

Мне казалось, что я могу полностью ему довериться.

— Разве может Амон учить Исиду? — заметил Цезарь. — Они боги, а значит, всеведущи. И он, и она.

Он мягко потянул и расстегнул застежку мантии. Когда она спала с моих плеч, Цезарь поцеловал то место, где только что скреплялось одеяние. Дрожь волнения пробежала по моему телу.

Он наклонил голову и нежно, почти благоговейно поцеловал мои груди — сначала правую, потом левую.

— Даже Венеру никогда не изображают с грудью столь совершенной формы, — прошептал Цезарь, обнимая меня не страстно, а бережно, словно он не был уверен в том, правильно ли поступает. Последовала пауза, а потом он промолвил: — Ты молода, ты предлагаешь мне великий дар. Но я не хотел бы обделить твоего мужа.

— Я вольна сама распоряжаться этим даром! — воскликнула я, неожиданно испугавшись, что он откажется от меня. — К тому же вряд ли судьба пошлет мне такого супруга, чтобы я предпочла подарить свою девственность ему, а не тебе.

Не говоря уж о том, что родовой обычай навязывал мне в мужья брата. О нем и думать-то было противно, не то что беречь для него невинность.

— Ты должен стать моим мужем! — настаивала я. — Приди ко мне, как Амон к Исиде.

За этими фразами, нарядами и церемониями я пыталась скрыть охватившее меня неукротимое желание.

— Значит, на эту ночь…

Наконец он прижался ко мне, и мы вместе утонули в подушках. Теперь он лежал на мне, сверху нас прикрывала тяжелая мантия Амона, и я страстно желала одного — чтобы мы соединились. Все, кроме этого страстного желания, исчезло. Не осталось страха, выветрились советы Олимпия и наставления жрицы платной любви. Мне хотелось одного: чтобы Цезарь обладал мною.

— … я буду твоим мужем.

— Да будет так, — выдохнула я от всего сердца.

Так свершилось наше соединение. Соединение наших тел и наших судеб. Он стал моим повелителем и возлюбленным, я стала его царицей и супругой.

Цезарь был нежен и терпелив, а я, напротив, проявляла нетерпение и вожделение, ибо во мне пробудился ранее неведомый неутолимый голод. Время и пространство исчезли, и я уподобилась героям легенд: они переносились в иной мир, а когда возвращались, то рассказывали о немыслимых чудесах и непостижимом блаженстве. Вихрь наслаждения подхватил меня, вознося к небесам, хотя я не покидала собственных покоев. Герои легенд возвращались в свой мир преображенными, и я тоже не осталась прежней. Да и как могло быть иначе, если он вошел в меня, проник в самую мою суть? Все разделявшее нас перестало существовать, мы стали единым целым, и мой мир полностью изменился. Я льнула к нему, мечтая лишь о том, чтобы счастье длилось вечно, однако этой мечте не суждено осуществиться. Он изошел, и я постигла две истины: блаженство может быть совершенным и полным на миг, но по природе своей оно преходяще.

Он спал. Его тело распростерлось на кровати, прикрытое полотняной простыней, словно после бани. Скомканное одеяние Амона, сослужившее свою службу, брошено на пол. Он лежал ничком, и его широкая спина мерно поднималась и опускалась. Он не принял никаких мер предосторожности и оказался бы сейчас совершенно беззащитным, будь у меня припрятан кинжал. Коварство одного из Птолемеев погубило Помпея, но Цезарь позволил себе мирно спать в их дворце, в этом гнезде измены, доверившись женщине из столь коварного рода. Со свойственной ему проницательностью он все рассчитал верно: я не только не причинила бы ему вреда, но сама убила бы любого, кто замыслит против него дурное.

Он спал, а я долго сидела на кровати и просто смотрела на него, прислушиваясь к его дыханию и сонным движениям.

Я чувствовала себя глубоко и прочно связанной с ним. Когда любовное действо завершилось, когда бешеный стук сердца сменился обычным ритмом и спал накал страсти, я присмотрелась к нему как следует и смогла разглядеть не абстрактного римлянина, даже не прославленного Цезаря, но одинокого человека. Он изгнанник, как и я сама. В тусклом свете лампы я рассматривала очертания его спины, линию проступающих позвонков, словно укрытый под кожей канат, даже несколько шрамов. Последние годы он вел суровую жизнь, месяц за месяцем пропадал в походах, бросал изнуренных, полуголодных солдат в бой против человека, некогда состоявшего с ним в свойстве и бывшего его товарищем, а потом превратившегося в заклятого врага. Не знающий ни покоя, ни безопасности, преданный многими, включая сам город, ради которого одерживал великие победы, вынужденный рисковать жизнью ради признания своих прав. Только верные Цезарю войска помешали сенату принести его в жертву, когда все было сказано и сделано. Он устал, его не ценили по достоинству, он познал вероломство. Да, Цезарь тоже был изгнанником, однако он положил конец моему изгнанию, и я хотела бы — будь у меня такая возможность отплатить ему тем же.

Потом до меня стало доходить значение случившегося. Я беспечно преподнесла свою девственность в дар известному сластолюбцу — оценит ли он ее? Зачем я это сделала? Я пыталась задавать себе вопросы, как будто они имели смысл. Конечно, в политическом отношении «жертва» вовсе не была обязательной — Цезарь и без того собирался занять мою сторону. К этому его склонило мое появление, а на закреплении нашей сделки в постели я настояла сама. И теперь… мне полагалось бы сгорать от стыда и терзаться от потери невинности, но я ощущала лишь невыразимое, невероятное счастье. Счастье, какого раньше я не могла представить, ибо и сама любовь, и мой возлюбленный отличались от того, что рисовало мне воображение.

Я вспомнила, как в первый раз услышала его имя — в связи с долгами отца и возможной аннексией Египта. Цезарь был консулом еще до отбытия в Галлию. Тогда я представляла его грубым, горластым, хватким, краснолицым и алчным варваром, из тех, кто с возрастом (как раз ко времени нашей нынешней встречи) превращается чуть ли не в борова, хотя его прожорливый аппетит распространялся, помимо прочего, и на произведения искусства. И в плотских утехах (у меня язык не поворачивался назвать это «любовью») он, по моим тогдашним представлениям, должен проявлять животную грубость солдата, каковым, собственно говоря, и является. Ничто из услышанного не подготовило меня к встрече с этим полным жизни, но исключительно любезным и элегантным человеком. Тем более мне и в голову не могло прийти, что его слова и мысли окажутся созвучны моим собственным надеждам и чаяниям и я встречу родственную душу. Мы с ним походили друг на друга по нашей глубинной, сокровенной сути, хотя родились по разные стороны моря, принадлежали к разным поколениям и разным народам. В каком-то смысле он был мне братом, причем в гораздо большей степени, чем братья по крови.