Вторая реальность - Алла Сергеевна Демидова

и темперамент борца. Ведь поначалу она убеждает и ведет за собой съезд!..

Мне важно было зафиксировать в образе Спиридоновой путь оппозиционера, который последовательно движется от оппозиции на трибуне к прямому сопротивлению, оставаясь честным перед самим собой. Но нужно учитывать, что фильм снимался в 1968 году, задолго до нашего свободомыслия.

Нужно было расставить кое-какие акценты. Произнося речь на съезде, я пользовалась несколько истерическими нотками в голосе, а вы, наверное, замечали, что, когда перед вами человек уж больно активно, с наскоком доказывает свою правоту, у вас возникает чувство настороженности. На фоне этой экзальтации спокойная, уверенная речь Ленина чисто эмоционально воспринималась как правда.

Вроде бы все это детали только профессиональные. Но ведь их отбираю я. И через эти профессиональные детали говорю зрителям то, что хочу сказать своей ролью об этом человеке, об этом времени.

Конечно, всякий актер мечтает о больших положительных ролях.

Но помните у Пушкина: «Описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность – так, как анатомия не есть убийство». Без анатомии, добавлю я, не было бы хирургии, без хирургии – исцеления.

Женщина конца шестидесятых годов – тип сильный, волевой, самостоятельный. Это умная женщина, она активно ищет место в жизни, не только во взаимоотношениях с людьми, но и в карьере. Она ставит себя вровень с мужчинами и скороспело судит о жизненных проблемах, не задумываясь, что существуют и другие взгляды на жизнь. Этот тип, мне кажется, был очень распространенным. Я и сейчас встречаю таких женщин, но… мне их жалко. Не сумели перестроиться и остались, как правило, одинокими. Они по-прежнему много говорят, перебивая собеседника, и в свои немолодые годы безапелляционно высказывают наивные истины двадцатилетних. Правда, сейчас они научились больше следить за своей внешностью, но не поняли своей индивидуальности, не нашли свой стиль.

В семидесятые годы менялись время, язык выразительных средств в искусстве, менялись мы. Более гибкие женщины стали понимать, что боевой путь женской «самостоятельности» ведет в тупик, в вакуум одиночества. Идеи равноправия у них постепенно отходили на задний план. В их манере поведения, одежде, прическе появились мягкие линии, пастельные тона, которые оттеняли именно женственность. Сами женщины заговорили о неженственности некоторых своих «волевых» подруг, превознося «хранительницу очага», восхваляя ее самоотверженность, доброту и благожелательность. Начинались разговоры о внешних проявлениях глубинного человеческого характера, заложенных в женщине, которые раньше были скрыты под маской борьбы за существование.

Если бы меня спросили, что меня привлекало как актрису в современной женщине, то в шестидесятые годы я бы сказала – талант, в семидесятые – женственность, в восьмидесятые – духовность, а сейчас – терпение.

Однажды в Консерватории после прекрасно исполненного концерта Альфреда Шнитке в фойе ко мне подошел Ю.Ф. Карякин и, поздоровавшись, сказал:

– Алла, осадите этого пьяного человека, поставьте его на место.

– О чем вы, Юрий Федорович, кого?

– Но ведь вы же дворянка, а он уж больно вышел из рамок приличия, да еще и при дочери.

Я не буду пересказывать весь наш диалог. Я долго не могла понять, чего хочет от меня Карякин, пока он не произнес фамилию Разумихин. Только тогда я поняла, что Юрий Федорович обращался ко мне как автор инсценировки нашего спектакля «Преступление и наказание». Спектакль мы играли уже второй год, боль неудачи у меня прошла, и я стала забывать мою бедную Пульхерию Ивановну – мать Раскольникова. Но я вдруг ясно осознала, что все эти два года Карякин меня воспринимал только через эту роль. А ведь в то время я играла и в «Отце Сергии», и в «Стакане воды», и в «Аленьком цветочке», и Раневскую в «Вишневом саде», и Гертруду в «Гамлете», и Мелентьевну в «Деревянных конях», и в других фильмах и спектаклях играла. Но Карякин ничего этого, наверное, не видел, и у него в памяти осталось только мое неудачное участие в спектакле по Достоевскому. Ю. Карасик, например, воспринимал меня только как исполнительницу ролей Спиридоновой и герцогини Мальборо, так как других ролей не видел. А кто-то другой меня воспринимает только как Потаскушку из «Бегства мистера Мак-Кинли»… Так нужно ли стараться играть разные роли по-разному?

– Сомерсету Моэму принадлежит мысль, что личность актера состоит из всех тех ролей, которые он сыграл. Как вы, Алла Сергеевна, это понимаете с позиции современной актрисы, исходя из личного творческого опыта?

– А Гёте принадлежит мысль, что творец выше своего произведения. То есть Гёте выше, предположим, «Вертера». Мне кажется, это относится ко всем творческим профессиям, и к актерской тоже. Можно, очевидно, найти роль, где попытаешься полностью воплотить себя (это бывает очень редко). Но проходит время, и ты понимаешь, что стал чувствовать и думать по-другому, что роль надо играть по-иному и что эта роль уже не может передать то, что ты хочешь. Роли – это грани характера актера. Знаете, как в детской игре: сегодня ты играешь в дочки-матери, завтра – в Соловья-разбойника. Но это не значит, что ты только нежен или только жесток. Главное – постараться, чтобы этих граней было больше.

– Что вы больше всего цените в партнере?

– Ну естественно, талант. Стало быть – гибкость, слух, вкус, внутреннюю музыкальность. И единомыслие.

– А в человеке?

– Я лучше скажу, что мне больше всего не нравится в нем. Мне не нравятся тупость, черствость, агрессивность, эгоизм.

На доске приказов в театре вывешено распределение ролей в «Преступлении и наказании», и опять мне не повезло – опять мать. С двадцатилетнего возраста играю матерей. И в студенческом театре, и в училище. В училище в «Добром человеке из Сезуана» – мать. И в «Гамлете»… И вот – опять! И имя-то какое: Пульхерия Ивановна! Пульхерия, да еще Ивановна – вечная клуша.

На первой читке раздали отпечатанные роли, мне – только четыре странички. А реплики-то у нее… Непонятно даже, как и произносить: «А боже! Родя, милый мой, первенец ты мой, вот ты теперь такой же, как был маленький…», «Видеть! Ни за что на свете! И как он смеет!», «О боже мой, да неужели же я не погляжу на тебя! После трех-то лет!..», «Чем, чем я возблагодарю вас…» И бесконечные: «Боже мой! Боже мой!» Сплошные восклицания и кудахтанье. Я такие роли не играла и, признаться, не умею их играть.

Что делать? Отказаться? Но ведь только что отказалась играть в «Обмене»…

И стала репетировать… Так и эдак примеривалась к моей Пульхерии Ивановне. Около двух лет мы репетировали этот спектакль, и два года, вплоть до премьеры, роль сидела во мне, как зубная боль, не отпуская ни днем, ни ночью.

С самого начала старалась забыть, что ее зовут Пульхерия Ивановна. Она – Раскольникова! В черновиках