Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

Но не совсем так, поскольку в нем есть и твердость, и независимость, и любовь к письмам. Своеобразное сочетание учтивости, серьезности, злобности и здравого смысла всегда отталкивает меня. Однажды он сидел рядом со мной и молчал, пока не собралась толпа слушателей. Леонард, встретивший его однажды в герцогском обществе, говорит, что он весьма забавен.

Личных новостей у меня мало, но есть тысячи мелких событий. Время летит. Смотрю на часы и вижу, что уже одиннадцать. Потратила полчаса на сплетни с миссис Дедман. У Л. на руке сыпь от маленькой лианы плюща. Мы купили у Дедманов кур. Я нахожу яйца с трепетом [неразборчивое слово] – теплые, гладкие, с прилипшими перышками. Слуги, вернее, ангельская чета преданных знакомых [Дедманов], возвращаются завтра, и мы впервые будем рады принимать гостей. Эллисон в отъезде. Я каждый день молюсь о его банкротстве или о том, чтобы жена обесчестила его имя.

11 августа, четверг.

Две недели уже позади. Все происходит очень быстро – слишком быстро! Если бы только можно было медленно смаковать минуты каждого часа. По правде говоря, я впервые задумалась о составлении завещания. Иногда мне кажется, что из-за напряжения я так никогда и не напишу все книги, которые у меня в голове. Самое дьявольское в писательстве то, что оно требует напряжения каждого нерва. Как раз этого я не могу, и не важно, о чем именно речь: о живописи, музыке, шитье лоскутных одеял или выпечке.

Первое, что случилось после нашего приезда сюда, – у дерева Эллисона отвалилась ветвь. Она лежит листьями вверх на покатой части луга, а дети из коттеджей собираются каждое утро и качаются на тарзанке или бегают вокруг ветки до темноты. За ними присматривает 12-летняя девочка, и я вижу, как она работает, часами раскачивая маленьких детей. Иногда они плачут, иногда ссорятся, но веселятся допоздна. Думаю, Джулиан и Квентин скоро устанут от этого. Ни одна нянька не согласится стоять там и качать их.

По вечерам они порой играют в стулбол[596]. Я застала их за этим занятием, когда вышла на дорогу у подножия холма; розовые и голубые, красные и желтые платьица мелькали надо мной, а за ними не было ничего, кроме огромных холмов Эшема – слишком красивое зрелище для одной пары глаз. Мне всегда инстинктивно хочется, чтобы кто-то разделил со мной поток удовольствия.

13 августа, суббота.

«Кольридж был столь же не способен на действия, как и Лэм[597], но по другой причине. Он был довольно высокий, но вялый и полноватый, тогда как Лэм – худой и хрупкий. Возможно, он состарился раньше времени из-за недостатка физических упражнений. Кольридж полностью поседел к пятидесяти, а поскольку он обычно одевался в черное и отличался внешним спокойствием, то выглядел аристократом и в течение нескольких лет перед смертью напоминал священника. Однако было что-то неизменно молодое в выражении его лица, круглого и румяного, с приятными чертами и открытым, ленивым, добродушным ртом. Этот мальчишеский вид весьма подходил тому, кто мечтал и думал как ребенок и кто провел всю свою жизнь в стороне от остального мира, с книгой и цветами. Лоб у него был изумительный, словно огромный кусок безмятежного мрамора, а прекрасные глаза, в которых, казалось, отражался активный ум, сверкали с озорной игривостью, как будто передавать все эти мысли – особенное для них развлечение.

Вот это была жизнь. Хэзлитт[598] говорил, что гений Кольриджа представлялся ему духом с головой и крыльями, вечно парящим вокруг него, словно эфир. На меня Кольридж произвел иное впечатление. Я видел его добродушным волшебником, очень любящим землю, с удовольствием почивающим в мягком кресле, но способным в мгновение ока наколдовать свои магические эфиры. Он мог тысячу раз менять свои задумки или вовсе отбрасывать их прочь, когда подавали обед. Это был могущественный интеллект в чувственном теле, ну а причина, по которой он предпочитал разговоры и мысли делу, заключается в том, что такому телу большего и не нужно. Я не имею в виду, что Кольридж был сенсуалистом[599] в плохом смысле этого слова…» Вот и все, что я взялась процитировать из мемуаров Ли Ханта[600] (т. II, c. 223), предполагая, что мне однажды захочется где-нибудь использовать эти слова. Л.Х. – наш духовный дед, свободный человек. С ним, наверное, было так же приятно общаться, как с Дезмондом. Смею предположить, что он являлся легкомысленным, но цивилизованным человеком, гораздо более цивилизованным, чем мой настоящий дед. Свободный сильный дух этих людей двигает мир вперед, и когда вдруг наталкиваешься на них в странной пустоте прошлого, то говоришь: «Ах, вы в моем вкусе», – это огромный комплимент. Большинство людей, умерших 100 лет назад, уже совсем чужды нам. С ними ведешь себя учтиво, но чувствуешь неловкость. Шелли умер, держа в руках экземпляр «Ламии[601]», взятый у Хэзлитта. Х. не желал забирать книгу и потому сжег ее в погребальном огне. А возвращаясь с похорон, Х. и Байрон[602] хохотали до упаду. Такова природа человека, и Х. ее не стеснялся. К тому же мне нравится его интерес к людям; история со своими баталиями и законами ужасно скучна, как, впрочем, скучны в книгах и морские приключения, поскольку путешественник описывает красоты, вместо того чтобы пройтись по каютам и рассказать, как выглядели моряки, что они носили и ели, о чем говорили и как себя вели[603].

Леди Карлайл[604] мертва. Люди нравятся гораздо больше, когда их сокрушает череда несчастий, нежели когда они торжествуют. Так много надежд и талантов было у нее в начале пути, но все их она, говорят, растеряла и умерла от «сонной болезни[605]», пережив пятерых сыновей и полностью утратив веру в человечество из-за войны.

17 августа, среда.

Чтобы скоротать время до приезда Л. из Лондона, офиса, от Фергюссона и т.д., я решила заняться дневником. Ко мне, похоже, возвращается желание писать. Я целый день постоянно прерывалась и вновь возвращалась к написанию статьи, вероятно, для Сквайра, поскольку ему нужно хоть что-то[606], а миссис Хоксфорд сказала миссис Томсетт, что я одна из самых умных женщин в Англии, если не самая умная. Выходит, мне скорее не хватало похвалы, чем душевных сил.

Вчера вечером у меня случилось истечение, как сказано в Библии, и мы послали за доктором Валленсом[607], который пришел после ужина и провел осмотр. Жаль, что я не могу записать весь наш разговор. Это мягкий, с тяжелыми веками, низенький пожилой человек, сын доктора из Льюиса, никогда никуда не уезжавший отсюда