Стена памяти - Энтони Дорр

Скоро в ее огороде из земли повылезало столько всяких растений, что ей приходится что-то уже и выпалывать. Будто кто-то сидит там под землей и пихает ее овощи вверх прямо пальцами. Неужто весна всегда такая? Пугающая, ошеломительная. А может, это она сама нынче все так остро воспринимает? По переулкам летают пчелы с нагруженными корзиночками{86}, мотаясь из стороны в сторону, как пьяные; а встанешь у платана, семенами осыплет так, словно под снегопад попал.

Ночами она бродит по улицам с таким чувством, будто тьма – это огромное прохладное озеро. Возникает ощущение, что в ней самой все растворяется и уплывает. Тьма, думает она, – это частица вечности.

И тишина. Теперь, когда людей не стало, а шахта, где добывали руду, не шумит, возникает ощущение, будто их поселок стал этаким кладезем тишины, будто шорохи ее башмаков на ступеньках лестниц и шум воздуха, входящего и выходящего из легких, – это единственные звуки на много миль окрест.

Почта работу прекращает. От Ли Цина больше ни весточки. Наверное, в любой момент теперь он может появиться у нее в дверях и потребовать, чтобы она немедленно уехала с ним вместе. Но его нет и нет. Ночью на фоне темной теснины и темного неба над чуть менее темной рекой, еле мерцающей отраженными звездами, светят всего три или четыре огня.

Каждую ночь вверх по лестницам летят тысячи светляков, они садятся на ветви деревьев, то погасая, то зажигаясь целыми цепочками огоньков, пока все ущелье не освещается так, будто по его склонам развешаны гирлянды зеленых лампочек. Хранительница семян наклоняется, чтобы взять с крыльца учителя пустой горшочек, ставит на его место горшочек с супом, и тут дверь отворяется.

– Что, смотришь на светляков? – вместо приветствия говорит старик. На неверных ногах выходит за дверь и садится, упершись палкой в нижнюю ступень; женщина кивает. – А я думал, ты уехала. Еще зимой.

Она пожимает плечами.

– Все уезжают.

– Но ты-то еще здесь!

– Да и вы тоже.

Он прочищает горло. На фруктовых деревьях с ветки на ветку, вспыхивая, перелетают светлячки. Взлетел – вспыхнул.

– Мой сын… – начинает она.

– Давай о нем не будем.

– Ладно.

– Они приманивают самок, – говорит женщина. – Ну, эти жучки. Я видела, как они, собравшись в кронах некоторых больших деревьев у реки, тысячами вспыхивают одновременно. Вспыхнули, погасли. Вспыхнули, погасли.

Она встает, собирается уходить.

– Не уходи, – говорит он. – Поболтаем немного.

Каждый камень, каждая ступень – это ключ к воспоминаниям. Вот здесь, например, соседские дети запускали воздушных змеев. А вот здесь беззубый точильщик ножей ставил свое жужжащее, искрящее колесо. Здесь сорок лет назад безногая девушка жарила в медном котелке орехи, и здесь же мать хранительницы семян когда-то в День Старых Празднеств позволила дочке выпить стакан пива. Здесь река однажды выхватила у нее прямо из рук чистую рубашку; здесь когда-то было густо зеленеющее поле; здесь один рыбак однажды прильнул горячими, сухими губами к ее губам. Вот запах пота носильщиков, вот белые лики надгробий, а вот красиво выгнутые линии мощных икр отца Ли Цина… Да что там говорить, вся деревня просто утопает в воспоминаниях!

Вновь и вновь ноги несут ее вверх по длинным лестницам через парк к переулку с ветхими хибарками, к сонмищам светляков и кислому запаху, что стоит во дворе учителя. С собой она приносит чайник кипятка и мешочек с кубиками сахара, учитель выходит к ней на крыльцо, они чаевничают и смотрят, как светляки вспыхивают, перелетая с места на место, словно речная теснина вся тихо тлеет, а взлетающие светляки – это искры, вырывающиеся на свободу.

До постройки дома правления, до появления почтовой службы и рудничного производства в этих местах жили монахи, воины и рыбаки. Рыбаки так и вообще всегда. Хранительница семян и учитель разговаривают о президентах и императорах, о бурлаках с их песнями, о храме, о птицах. Она главным образом слушает, а голос старика звучит и звучит в темноте, одна фраза сменяет другую, пока ей не начинает казаться, что его высохшее тело рядом с ней исчезло, поглощенное тьмой, и от него остался только голос, в котором все еще слышатся следы учительских наставительных интонаций.

– А может, и впрямь, – говорит он, – знакомые места выглядят иначе, когда знаешь, что видишь их в последний раз. Вернее, когда знаешь, что их больше уже никто не увидит. Вот… в этом-то все и дело, наверное: в том, что их больше не увидит никто.

– Они от этого действительно выглядят иначе или на них просто по-другому смотришь?

– И то и другое.

Она подносит к губам кружку чая. Он продолжает:

– Возраст Земли примерно четыре с половиной миллиарда лет. Ты знаешь, сколько это – миллиард?

Один, тринадцать, шестьдесят шесть, сорок четыре. В галактике сто миллиардов солнц, во вселенной сто миллиардов галактик. Учитель Ке в день пишет по три письма, каждое из ста слов. Он их и ей показывает: белая бумага, шаткий почерк. Адресует в газеты, начальникам, инженерам. Показывает ей полный список (на нескольких сотнях листов!) людей, занятых на строительстве дамбы. А ведь там, наверное, есть и имя ее сына, думает она.

– И что вы им в этих письмах пишете?

– Что дамба – это ошибка. Что с ее помощью они утопят целые столетия истории, что, работая с ошибочными цифрами, они подвергают риску жизни людей.

– А им не все равно?

Он обращает взгляд на нее; влага в глазах обоих отражает светлячков и высокие, изъеденные временем зубцы утесов.

– А ты как думаешь?

Все расцветает жуткой красотой. Рассветы становятся долгими и розовыми; закаты длятся по часу. Зигзагами, то пикируя, то взмывая, носятся ласточки, а полоску неба между стенами теснины заливает пурпуром, и в этом свете скалы кажутся мягкими, как плоть. Светлячки залетают на все более высокие утесы, окутывают их зеленой пеной, они словно знают, чувствуют, что вода все выше.

Где же Ли Цин, почему не спешит к ней? Или уже несется, спешит, гонит вверх по реке катер на подводных крыльях, чтобы забрать ее?

Учитель Ке просит ее отнести его письма на пристань, где, может быть, удастся пристроить их на какое-нибудь проходящее судно, чтобы их отдали на почту в другом поселке. Рыбаки почти всегда отказывают; сощурясь, читают на конвертах выписанные старческим почерком адреса и сразу подозревают опасность. Пустоглазые сборщики утиля сговорчивее; эти подходят к пристани на ветхих моторках, интересуясь брошенным металлом и камнем, оставшимся от мостовых; с ними она расплачивается старыми тряпками, керосином или бумажными сумками, полными баклажанов. Может, они и вправду отправят письма, а может, за ближайшим поворотом реки бросят в стремнину.