Радио Свобода как литературный проект. Социокультурный феномен зарубежного радиовещания - Анна Сергеевна Колчина

четвертом или шестом этаже»). В описании внешности Осоргина сказывается манера Зайцева, о которой говорит Адамович, когда писатель в одной фразе, иногда в одном слове дает образную характеристику человека: «Осоргин… изящный худощавый блондин, нервный, много курил, элегантно разваливался на диване и потом вдруг взъерошит волосы на голове, встанут они у него дыбом, и он сделает страшное лицо…»[400].

В период встреч с Зайцевым в Риме Осоргин был итальянским корреспондентом московской либеральной газеты «Русские ведомости»: «Осоргин считался политическим эмигрантом императорского правительства, но по тем детским временам печатался свободно в Москве и в Петербурге… Нам с женой сразу он понравился – изяществом своим, приветливостью, доброжелательностью, во всем сквозившей. Очень русский человек, очень интеллигент русский в хорошем смысле… Очень с устремлением влево, но без малейшей грубости, жестокости позднейшей левизны русской. Человек мягкой и тонкой души. Нас он в Риме опекал, как ласковый старожил приезжих… Быстро устроил комнату, указал ресторанчик, где и сам столовался и который оба мы потом воспели – не в стихах, конечно. “Piccolo Uomo” назывался он – “Маленький человек”. Хозяин был низенький толстячок, держал ресторанчик на Via Monte Brianza около Тибра. Пристанище международной литературно-художественной богемы. По раннеосеннему времени завтракали в садике под божественной синевой римского неба. Плющ, виноград, обломки антиков, статуэтка полукомическая самого хозяина – дар юного немецкого скульптора и, конечно, наши русские типы в больших шляпах с бородками с видом карбонариев. Поэзии и простоты этой жизни нельзя забыть.

“Там, где был счастлив” – название одной из лучших книг Осоргина, где много сказано и о том времени, и об Италии, и о “Piccolo Uomo”, и о приятеле Осоргинском – не то поваре, не то прислужнике Коко (назывался он уменьшительно-ласкательно). Волна молодости, света и красоты несла тогда и его и нашу жизнь.

Незадолго до войны графиня Варвара Бобринская стала устраивать первые в России групповые поездки молодежи в Италию. Сельские учителя из захолустья, учительницы разные, курсистки, студенты почти даром посещали Италию. Так графиня устроила. Итальянцы называли это “каравани русси”. На улицах Флоренции и Рима сразу можно было выделить из толпы эти группы странных, но скорее симпатичных юных существ. Лучшего водителя по Риму и другим городам Италии, чем Осоргин, нельзя было и выдумать. Он очаровывал юных приезжих вниманием своим, добротой, неутомимостью. Живописно ерошил волосы свои – несомненно, некие курсистки влюблялись на неделю в него. Учителя почтительно слушали, народ простецкий, малознающий, но жаждущий. Около картины Боттичелли в Уффици один учитель спросил: “Это до Рождества Христова или после?”. Осоргин все показывал, выслушивал, изящно изгибаясь, объяснял, а иногда и выручал из малых житейских неприятностей. В революцию Михаил Андреевич вернулся в Москву и в 1921 году меня уже выручил – устроил в кооперативную лавку писателей на Никитской, чем избавил от службы властям и дал кусок хлеба. А осенью того же года засели мы с ним и другими интеллигентами московскими в ЧК за участие в общественном комитете помощи голодающим. Тогда сильный был голод в Поволжье. На Лубянке в камере, где мы сидели, его избрали старостой или старшиной (чем-то в этом роде), и был он превосходен. Весел, услужлив, ерошил ежеминутно на голове волосы, председательствовал за нас перед властями. Меня очень скоро выпустили, как случайного. А он, Кускова, Прокопович и Кишкин долго просидели, как зачинщики. Их спас от смерти Нансен, но все были потом высланы из Москвы на восток; Осоргин, помнится, в Казань. Он в Москву все-таки вернулся, но в 1922 году с группой писателей и философов выслан был окончательно за границу, стал окончательно эмигрантом и занялся беллетристикой в гораздо большей степени, чем раньше. Собственно, здесь он и развернулся по-настоящему как писатель. Главное свое произведение “Сивцев Вражек” начал, впрочем, если не ошибаюсь, еще в Москве, но выпустил уже за границей. Роман имел большой успех и по-русски и на иностранных языках, переведен был в разных странах. Вышли и другие книги его тоже здесь: “Там, где был счастлив” – в 1928 году в Париже, “Повесть о сестре”, “Чудо на озере” и другие. Оказался он писателем-эмигрантом. Сугубо эмигрантом. Ничто из беллетристики его не проскочило за железный занавес, а тянуло его на родину, может быть, больше, чем кого-либо из наших писателей, но его там совсем не знают… Слишком он был вольнолюбив, кланяться и приспособляться не умел, а то, что ему нравилось, не пришлось бы по вкусу там. Думаю, что его быстро скрутили бы. Отправился бы он вновь, только не в Казань на вольное все же житие, а в какую-нибудь Воркуту или Соловецкий лагерь, откуда не очень-то виден путь назад. Но и здесь жизнь его оказалась недолгой. Подошел Гитлер, все треволнения войны и нашествия иноплеменных – этого он тоже не мог вынести и с женой своей Татьяной Алексеевной отступил за черту немецкой оккупации, куда-то на юго-запад Франции. Годами вовсе еще не старый, но надломленный. Многолетние треволнения дали себя знать, сердце не выдержало – и в глухом французском городке, тогда еще не занятом, в свободной зоне, этот русский странник, вольнолюбец и отличный человек скончался»[401]. Так заканчивает свою беседу Борис Зайцев. В эфире РС он не раз обращался к творчеству писателей русского зарубежья.

Беседы Зайцева на РС тематически соприкасаются с его творчеством периода эмиграции. В эфире РС он осмыслял и оценивал взаимодействие различных литературных явлений и процессов. В своих публицистических беседах у микрофона РС Борис Зайцев развивает мысли, высказанные им в эссе «Дела литературные» в «Дневнике писателя» (Париж: Возрождение, 1931), признает трудность положения литературы эмиграции: «Эмигрантская литература не сдалась, но ушла вглубь, пишутся (немолодыми, в большинстве, людьми) романы, повести, стихи, биографии, истории русской духовной культуры и жизни… Пишется все это в условиях необеспеченности, при весьма тощем читателе… Думаю все же, что никто из нас не променяет нелегкой своей свободы на доллары советского писателя, приезжающего в спальных вагонах в “гнилую” Европу… Гордиться и возноситься нам незачем, но что поделать, если мы живы, работаем, пишем, читаем, любим родину… Литература в советской России воспитывается в духе антихристианском, т. е. на отрицании Бога, свободного человека, свободной души и вечной жизни…»[402]. В 1972 году по Свободе прозвучало последнее выступление Бориса Зайцева, посвященное Достоевскому.

В 1972 году Владимир Вейдле расскажет о Борисе Зайцеве: «Умер в глубокой старости писатель большого имени и большого таланта. Так скажут повсюду в Европе, а в Америке – люди осведомленные по части литературы. Прибавят: в Париже умер. Русские в зарубежье, как и