Грабители морей - Луи Жаколио

— Стало быть, отец хотел повесить собственного сына, — спросил он, — и вы спасли герцога от такого страшного преступления?

Старик понял намек.

— Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего или, по крайней мере, за выжившего из ума… Не отнекивайся, не оправдывайся: я на тебя нисколько не сержусь… Где же тебе знать?

Эти слова, сказанные с такой уверенностью, произвели на Ингольфа сильное впечатление. В самом деле, они нисколько не были похожи на болтовню безумного.

— Грундвиг рассердится, что я украл у него радость… Что же делать! Так сложились обстоятельства… А между тем, по всей справедливости, этот миг должен бы принадлежать ему, потому что он тебя ищет вот уже двадцать лет. Я тоже имею право на долю в этом счастье, потому что жить мне осталось немного… быть может, всего несколько часов.

С этими словами старик достал из выдвинутого ящика в столе медальон с прелестным женским портретом и подал его Ингольфу с вопросом:

— Тебе это знакомо?

С первого же взгляда на портрет Ингольф вздрогнул и побледнел; глаза его увлажнились слезами. Сходство поразило его. Он невольно вскричал;

— Мать! Это, должно быть, моя мать!..

Он все на свете забыл и, схватив портрет, целовал его, обливаясь слезами.

А между тем он не знал своей матери. Ему говорили, что она умерла во время родов, когда он появился на свет.

Ингольф пришел в себя.

— Роковое сходство! — произнес он. — Увы! Это возможно. Я умру, не взглянув на ее черты: у моего отца не сохранилось ни одного ее портрета.

Он вспомнил, что отец его говорил ему:

— Портрета твоей матери у меня нет и не было никогда.

Но в кабинете его висел портрет женщины, которую прислуга называла барыней.

Между тем старик из того же ящика достал золотую печать с яшмовой ручкой и опять, подавая Ингольфу, спросил:

— А это знакомо тебе?

Ингольф внимательно поглядел на печать, потом протер себе глаза, словно разгоняя туман, застилавший их и мешавший ему разглядеть вещь… Потом он опять стал глядеть — и по мере рассматривания рисунка печати руки молодого человека дрожали, губы лепетали непонятные фразы… Неужели это галлюцинация? Он взглянул на старика. У того глаза временами вспыхивали, точно потухающие угли, а рот кривился улыбкой… И сам Ингольф вдруг расхохотался, как сумасшедший.

Вдруг замогильный голос будто приказал:

— Покажи мне свою грудь, Фредерик Бьёрн!

Капитан сделал над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства.

«Как! Этот старик знает! — подумал он. — Знает тайну, о которой я никогда никому не говорил!»

Он быстро обнажил свою грудь. На ней, в середине синеватого кружка, глубоко выдавленного на теле, выделялся такого же цвета летящий орел, державший в когтях сердце, а внизу виднелась полоска с изображенным на ней девизом Бьёрнов: Sursum Corda — горе имеет сердца.

Это было точное воспроизведение рисунка и слов, вырезанных на золотой печати. Когда печать накладывали на Ингольфа, или, правильнее говоря, на Фредерика Бьёрна, то на этот раз не ограничились тем клеймом, которое выжигалось на нем раскаленной печатью, но какой-то артист прорисовал тонкой иглой все детали изображения и натер рисунок порохом, вследствие чего и получился тот синеватый оттенок, который ярко бросался в глаза даже по прошествии стольких лет.

Теперь уже не оставалось никакого сомнения. Ингольф был сын герцога Норландского, старший брат Олафа и Эдмунда, своих спасителей.

Старик поднял голову.

Он, казалось, помолодел лет на двадцать.

— Мы с Грундвигом никогда не отчаивались тебя отыскать, — сказал он молодому человеку. — Мы не верили басне о том, что ты будто бы утонул в фиорде, хотя эту басню изобрел приставленный к тебе сторож.

— Как? Разве тут думали…

— Да, я тебе сейчас это расскажу. Мы были оба еще молоды и полны сил. В следующую после твоей пропажи ночь мы пошли к тому месту фиорда, где ты будто бы утонул, по словам негодяя, который тебя бросил или, быть может, даже продал. Отлив еще не мог унести тогда твоего тела. Целых шесть часов искали мы по всем направлениям и ничего не нашли. Поэтому мы оставались в уверенности, что ты жив и что рано или поздно мы найдем тебя по знаку на твоей груди.

И, указывая пальцем на этот знак, старик прибавил:

— Знаешь ли ты, Фредерик, кто наложил на тебя этот знак?.. Его наложил старый Розевель, то есть я.

— Вы! — вскричал молодой человек. — И вам же я обязан тем, что нашел своих родных! И вы же мне спасли жизнь!

В порыве искреннего чувства Ингольф прижал старика к своей груди и долго держал его в объятиях, горячо поцеловав его при этом в холодный от старости и горя лоб.

— Творец мой! — воскликнул старик. — Теперь я могу спокойно умереть.

Память Ингольфа осветилась тысячами воспоминаний. Он вспомнил, что когда был еще ребенком, то отец его прогнал одного слугу, который при мальчике сказал, что арматор Ингольфа вовсе ему не отец; что при поступлении его в морской кадетский корпус вместо метрического свидетельства о рождении и крещении был представлен какой-то нотариальный документ… Далее ему вспомнилась одна фраза, случайно услышанная им, когда он играл у дверей кабинета своего отца, который в это время сидел с нотариусом: «Вы совершенно правильно поняли мои намерения, господин Свитен, — говорил отец Ингольфа, — составьте же поскорее бумагу, потому что если я умру без завещания, то ребенок не получит наследства». И, кроме того, Ингольфу припомнилось множество мельчайших подробностей, которые, группируясь вокруг главного факта, придавали ему неоспоримую достоверность.

Теперь для него объяснилось, почему все в Розольфсе казалось ему знакомым, уже виденным когда-то прежде. Детская память, как это весьма часто случается, гораздо лучше сохранила впечатления глаз, чем впечатления ума.

Несколько минут было достаточно Ингольфу для того, чтобы разобраться в своих воспоминаниях. Ему теперь хотелось узнать, каким образом он был похищен из лона семьи, и старик рассказал ему все с мельчайшими подробностями, обнаружившими необычайную ясность его ума.

Невозможно описать, с каким изумлением капитан выслушал рассказ о подлом поступке Надода, о том влиянии, которое имел этот бандит на всю жизнь Ингольфа. Он просто не верил ушам и несколько раз заставил Розевеля повторить себе этот удивительный рассказ.

— Странно! Странно! — твердил молодой человек. — Ну, как не сказать, что все это — судьба? На родину меня привез тот самый человек, который оторвал меня от родных, — и сделал это бессознательно… Негодяю едва не удалось натолкнуть меня на отцеубийство, потому что разве можно было бы знать заранее, как далеко завело бы меня исполнение министерского предписания? Разумеется, отца и братьев я хотел только арестовать, но мог ли бы я во всякую минуту остановить пыл своих матросов, в особенности если бы этот подлец Надод стал их подстрекать?