Кораблекрушение «Джонатана» - Жюль Верн

В отчаянии либерийцы снова вспомнили о Кау-джере. До середины июня его отсутствие никого не трогало. Люди легко забывают оказанные им благодеяния, если не рассчитывают на них в будущем. Но, очутившись в безвыходном положении, они сразу же подумали о человеке, столько раз выручавшем их из беды. Почему же он покинул колонистов, когда на них свалилось столько невзгод? Теперь причины раскола между старым и новым поселками казались такими ничтожными по сравнению с людскими страданиями.

Однажды — это произошло 10 июля, когда из-за густого тумана нельзя было выйти из дому,— Кау-джер чинил свою кожаную куртку. Вдруг ему почудилось, что кто-то его зовет. Он прислушался. Через минуту зов повторился.

Он открыл дверь и вышел на крыльцо.

Стояла оттепель. Влажный западный ветер растопил снега. Перед жилищем образовалось большое болото, над которым подымался пар. На расстоянии нескольких шагов ничего не было видно — все застилала непроницаемая пелена. Море угадывалось только по слабому, еле слышному плеску волн, словно и на него давило общее угнетающее настроение.

— Кау-джер! — кричал кто-то из густого тумана.

Едва доносившийся зов казался жалобным стоном.

Он поспешил к реке. Взгляду предстало жуткое зрелище: на противоположном берегу, отделенном от Нового поселка стремительным потоком, столпилось около сотни людей. Полно, людей ли? Скорее, призраков, изможденных, едва прикрытых лохмотьями. Увидев свою последнюю надежду, эмигранты воспрянули духом и умоляюще протянули к нему руки.

— Кау-джер! — взывали несчастные.— Кау-джер!

Человек, к которому они обращались за помощью, вздрогнул от неожиданности. Какие новые бедствия обрушились на Либерию и довели ее жителей до такого ужасного состояния?

Он ободряюще помахал им рукой и позвал на помощь своих друзей. Не прошло и часа, как Хальг, Кароли и Хартлпул восстановили переправу, и Кау-джер поспешил на другой берег. Тотчас же его окружили взволнованные люди, один вид которых мог растрогать самое черствое сердце. Но теперь их запавшие, лихорадочно блестевшие глаза светились радостью: друг и спаситель был вместе с ними. Бедняги теснились вокруг него, каждому хотелось хотя бы дотронуться до одежды. Со всех сторон раздавались ликующие возгласы.

Потрясенный Кау-джер молча смотрел и слушал. Колонисты как на духу выкладывали ему все свои горести. Одни вспоминали собственные беды, другие умоляли помочь умирающим женам или детям.

Терпеливо выслушав все жалобы и зная, что сочувствие — самое лучшее лекарство, он ответил всем сразу. Пусть они вернутся к себе, а он обойдет подряд все дома. Никто не будет забыт.

Эмигранты охотно подчинились и, как малые дети, послушно направились в лагерь.

Кау-джер шел вместе с ними, по пути ободряя или утешая людей, находя для каждого нужное слово. Наконец появились разбросанные в беспорядке здания. Как все переменилось! Повсюду виднелись груды мусора и нечистот. За один год непрочные строения так обветшали, что уже начали разрушаться. Некоторые дома казались вообще необитаемыми, и только кучи отбросов указывали на присутствие жителей. То тут, то там открывались двери, и на пороге показывались жалкие и мрачные фигуры колонистов. На их лицах было написано уныние или отчаяние.

Великий спаситель прошел мимо «дворца» губернатора. Боваль тоже приоткрыл окно, но ограничился тем, что проводил своего противника долгим взглядом. Ненавидя Кау-джера, Фердинанд Боваль прекрасно понимал, что сейчас не время сводить счеты. Никто из либерийцев не простил бы ему враждебных действий против человека, от которого ждали спасения.

В глубине души он радовался вмешательству Кау-джера и также надеялся на его помощь. Легко и приятно руководить людьми, когда все идет хорошо. Но сейчас обстановка накалилась. Губернатор, вынужденный управлять обреченными на смерть, не мог не радоваться появлению человека, который помогал ему удержать непосильное бремя власти.

Итак, никто и ничто не препятствовало Кау-джеру в добрых деяниях. Но какое трудное время настало для него! Каждое утро, с рассветом, в любую погоду он отправлялся из Нового поселка в Либерию и там до позднего вечера обходил дома, раздавал лекарства, вселял бодрость и надежду в сердца отчаявшихся людей.

Несмотря на все свои познания и самоотверженность, Кау-джер не всегда мог преодолеть роковой ход событий. Часто усилия его были напрасны. Смерть пожинала богатый урожай, разлучая супругов, отнимая у родителей детей, оставляя сирот. Повсюду слышались стоны и плач.

Но ничто не могло сломить мужества этого замечательного человека. Как только врач признавал себя бессильным, на смену ему приходил мудрый утешитель.

Однажды утром, когда Кау-джер направлялся в лагерь, кто-то окликнул его. Обернувшись, он увидел странную бесформенную груду, издававшую глухие хрипы. Эта груда оказалась гражданином, который в бесконечном перечне бренных земных существ числился под именем Фрица Гросса.

Четверть часа тому назад, пробудившись от сна, музыкант вышел на мороз, и тут его хватил апоплексический удар[75]. Пришлось собрать с десяток поселенцев, чтобы дотащить грузное тело в защищенное от ветра место. Вскоре у Гросса началась агония[76]. По посиневшему лицу, по частому и хриплому дыханию Кау-джер определил, что у скрипача к тому же воспаление легких, а наскоро произведенный осмотр показал, что никакое лекарство уже не поможет организму, отравленному алкоголем.

Развитие болезни подтвердило правильность диагноза. Когда «доктор» вернулся с обхода других больных, Фрица Гросса уже не было на этом свете. Он лежал на земле, застывший, неподвижный, и глаза его больше не видели окружающего мира.

Кау-джер взял из окостеневших рук музыканта скрипку, издававшую некогда такие божественные звуки,— теперь она никому не принадлежала — и, возвратившись в Новый поселок, направился к дому, где жили Хартлпул и юнги.

— Сэнд! — открыв двери, позвал он.

Мальчик подбежал.

— Я обещал тебе скрипку,— сказал Кау-джер.— Вот, возьми.

Сэнд, побледнев от волнения и восторга, схватил инструмент.

— Эта скрипка принадлежала Фрицу Гроссу.

— Значит, господин Гросс,— пролепетал Сэнд,— решил мне подарить…

— Он умер.

— Что ж, одним пьяницей меньше,— невозмутимо произнес Хартлпул.

Таково было единственное надгробное слово Фрицу Гроссу.