УТЕС ДРАКОНА. Палеофантастика русской эмиграции - Михаил Фоменко

шаман придет: духов боится. Однако не сердись: спусти-ка шлык от кухлянки на глаза: я тебя за руку поведу…

Я послушался, и они повели меня в сторону, по сопкам, петлями, чтобы сбить с направления. Наконец Чейло сказал:

— Теперь смотри!

Я поднял шлык. Прямо передо мной высился обрыв в десяток саженей высоты, берег замерзшей речки. Со стены склонялась старая корявая лиственница, вся обвешанная вылинялыми и драными лентами, обозначавшими святое место. От солнца и ветра снег на гребне обледенел и свисал навесом. И вот под ним-то, на самом срыве, я и заметил торчавшие из желтого мерзлого песка кривые пни и бревна. Так, по крайней мере, мне сначала показалось. Их было очень много.

Я посмотрел вниз, к подножью. У самой речки лежал какой-то черный и большой обломок, полузасыпанный, точно остов вельбота с ободранной обшивкой. Из сугроба торчали вверх одни голые ребра. Всю долину, насколько хватал глаз, покрывали такие же странные обломки.

— Что это? — спросил я проводников.

— Это — наши предки, — тихо ответил Чейло. — Было время, когда мы, коряки, росли могучими великанами. Но прогневался Великий Дух, Аннанэль. Он истребил великанов. Мы стали рождаться маленькими и слабыми. Потом Аннанэль наслал на наш край русских. Кости предков остались по всей нашей земле, а здесь, говорят, было их самое большое стойбище…

И тогда я понял, что передо мной не пни и бревна, а костяки каких-то допотопных животных. Я быстро пошел к обрыву и споткнулся об одну из кочек. Это был наполовину вмерзший в землю череп мамонта с завитыми вверх клыками, которые весили много пудов. Конец одного обломался, и под темным слоем коры виднелась желтая, как сливочное масло, старая слоновая кость.

В этой затерянной долинке хранился богатейший клад. Десятки нарт не смогли бы вывезти тех бивней, которые начиняли песчаные срывы или просто валялись на земле, вымытые речкой из соседних холмов.

Коряк понял мелькавшие в моей голове мысли. Он подошел, положил мне руку на плечо и сказал:

— Пойдем, эреки! Русскому здесь нехорошо… Ты думаешь, Чейло — дурак, Чейло не знает, сколько ружей и спирта можно взять за эти кости?.. Только трогать нельзя. Это место святое. Это наши предки. Ничего отсюда нельзя брать. Пойдем лучше…

Я посмотрел на ставшие строгими лица коряков и понял, что уговаривать их нечего. Мы прошли еще немного по речке. На повороте мне попался длинный вдавленный череп вымершего сибирского носорога со страшным наростом впереди. Многие из мамонтовых клыков отлично сохранились, да и самые костяки купил бы за бешеные деньги любой из музеев. Но уже падали ранние сумерки, и коряки заторопились к нартам. Скрепя сердце, я опять надвинул шлык на глаза. Обратно меня повели уже другой тропой…

Ян остановился и набил трубку.

— Видите ли, — продолжал он, пыхнув крепчайшей «маньчжуркой», — мне и раньше болтали о каких-то песчаных холмах к северу от Станового, набитых мамонтовыми костями, только я думал — врут. Долго я ворочался на следующую ночь и, признаюсь, совсем уже решил спровадить проводников к их предкам, найти этот овраг, нагрузить нарты клыками и повернуть к морю. Но утром, взглянув на славную грязную рожу Чейвина, рубившего топором кирпич чая, я понял, что все это не так просто, как мерещилось ночью. Просить коряков было бесполезно: я чувствовал, что они не выдадут тайны. Оставалось только заметить это место, чтобы попозже вернуться…

— И что ж, вы заметили? — прервал я Довейса.

— Да-а-а, конечно… — уклончиво протянул Ян. — Кое-где в тайге зарубок понаделал… Только найти трудно: тайга велика…

— Ну-с, — продолжал он, — после этого мы опять потянулись на север. Но теперь солнце стало выше забираться на небо, дни сделались много длиннее и временами начали налетать весенние бураны. В полдень на полозьях появлялись подлипы. Они сильно задерживали: приходилось то и дело останавливаться, опрокидывать сани и счищать наледеневший снег. Горы и холмы остались сзади. Мы ехали теперь то тайгой, то тундрой. Через четыре недели быстрой езды мы добрались до какого-то притока Омолона, спустились по нему до самой реки и стали ждать, когда тронется лед.

Вот на этой стоянке я и нашел Джонни. Собственно говоря, он сам ко мне приплыл.

Там, где мы вышли на Омолон, это была уже мощная, широкая река с частыми порогами. Срубив легкое зимовье, мы начали валить деревья, чтобы связать плот. Кругом была дремучая тайга с вековыми кедрами, кишевшая всяким зверьем. Весна была на носу и по всей тайге шел какой-то гуд. По ночам мы слышали, как за несколько верст дрались самцы-лоси.

Удивительное, знаете, это время за полярным кругом! Весь Север сразу оживает. Целые дни ходишь пьяным, а зверье так совсем бесится. Потом начнется ледоход, треск по реке подымется, все сильней, сильней, точно из пушек палят. Лед взгромоздится к берегам, потрескается посередке и медленно двинется к Ледовитому океану…

Как сейчас помню: в конце мая я пошел за росомахой и забрел к ближнему порогу. Он был так в версте выше нашего становья. На реке шло настоящее столпотворение: глыбы неслись по течению, застревали на перекате, на них напирали новые, вылезали кверху, и на пороге получился высокий ледяной затор. Но вода уже промыла себе в одном месте широкую дорогу и падала с ледяной стены водопадом. А с верховья плыли все новые глыбы, важно поворачиваясь и колыхаясь на ходу. Может быть, их несло с тех самых гор, по которым я путался с тунгусами. На одних лежали целые кедры, упавшие за зиму, в другие были вморожены большущие валуны. Все это двигалось под молодым весенним солнцем, искрилось и мешалось. Север совсем оживал.

Тут я обратил внимание на большую желтую льдину, под рыхлой коркой которой мне почудилось что-то темное. Вертясь в мутной воде, глыба шла к затору как раз против того места, где я стоял. С полного хода она треснулась о стену, подпрыгнула боком и встала. От удара верхушка ее обломилась и тут же пропала в водоворотах.

И знаете, что я увидел под свежим изломом? — Чей-то громадный горб со свалявшейся шерстью! Он выпирал целым куполом из-под льда. Я сразу же бросился к нему, но оступился и растянулся ничком. Прямо под собой я увидел сквозь лед морщинистый хобот и конец бивня. Это был мамонт! Господи, как я несся тогда к нашей стоянке! Еще бы, даже знаменитый мамонт Петербургской Академии Наук и в подметки не годился моему. Вы помните, дойдя до Лены, экспедиция нашла уже изглоданную волками развалину, а мой был целенький, свеженький, как мороженый