Радужная топь. Избранники Смерти - Дарья Зарубина

— Ах ты тварь неблагодарная, — прошипела Агата. — Я-то тебя ненавидела? Любила, лелеяла. Говорила: беги, дочка, укрою. Потащилась за тобой в чужой удел, сына бросила одного, бессильного, на княжение! Все для Эленьки. А она вот как!

— Сына бросила! Зачем ты сюда притащилась за мной? Смотреть, как гибну? Как красота моя тает? Как судьба моя поломанная кончается?

Не сдержала Агата чувств, ударила с размаху дочку по щеке. И показалось ли то Эльжбете или и вправду было — улыбнулась едва приметно. Словно приятно ей было.

— Ненавижу тебя! — крикнула в сердцах Элька.

— Ненавидишь? Ну что ж. Твое право.

— Приедет за мной Тадек и увезет!

Эльжбета ожидала всякого, но не того, что запрокинет мать голову и расхохочется: зло, холодно.

— Приезжал уже.

Наболело, видно, у бяломястовской госпожи в чужом-то доме. Не скрывала, что хотела больно уколоть дочь. И уколола. Крепко.

— Покрутился у ворот и поехал прочь. Сама с ним говорила. Жидковат оказался твой Тадек. Думала, приедет он и правда за тобой. Уговорит князей защитить нас, спихнуть с Чернского престола проклятого Владислава. Но нет. Как жили, так и живем. Уж дороги растаяли, а все ни письма, ни весточки.

— Придет он! — отчаянно вскрикнула Элька.

— Что ж не пришел еще? — уперла руки в бока Агата.

— Случилось что-то, — не успев понять, отчего так решила, выпалила Элька. Обмякла вся, от страха словно косточки все растаяли, перестали держать ноги. — Случилось что-то с моим Тадеком…

Агата словно опомнилась, подскочила, обняла, зашептала:

— Не дури. Все с ним хорошо. Ездит по дворам, дружину собирает. Может, и правда получится у него, приведет соседей к стенам Черны.

Что-то еще говорила мать, торопливо, сбивчиво, горячо. Да только не слушало ее Элькино сердце, одно твердило: «Что-то случилось».

А что случилось — как разберешь, как расскажешь? Одно ясно — дурное что-то, черное. Смертью пахнет, темной водой.

Болюсь поежился, растер замерзшие руки. Уж две тарелки горячих щей выхлебал в людской, а все не мог согреться. Думал, как рассказать князю о том, что видел, да так, чтоб поверил господин Чернский и не осерчал. Не хотелось в опалу попасть, снова в бега пускаться. Жить в облезлом дырявом шатре после теплой сторожевой башни ой как не хотелось.

В дороге не так страшно было. Все дальше оставался за спиной обоз с мертвецом, суетился на возу над мальцом и собакой старик-сказитель. Когда Болюсь погрузил в несколько слов и мальчика, и его любимца в глубокий, исцеляющий сон, когда щеки мальчишки порозовели, а лапы и горло гончака задвигались, словно гнал он во сне кого-то с громким заливистым лаем, только тогда старик успокоился, перестал егозить на возу. Не зная, как отблагодарить, завел свои сказания. Одну за другой плел сказки, за сказками были, за былями слухи, да все напевно, так, что глаза сами смыкались. Задремал, видно, словник Болеслав. Да сквозь сон и пробилось к нему в голову грустное сказание об утопшем красавце-маге, что погиб за свою любимую.

Зацепилось за напевный сказ, вытянулось то, что хотел словник поскорее позабыть. То, что увидел он, прикоснувшись к мертвецу на повозке черноволосого мануса. Завертелось, сложилось, и уж не осталось у старого словника сомнений, что такое он увидел. Разошлась ткань бытия, открыла старику окошко, да только не разобрать, в былое или грядущее. Верно, грядущее, потому что увидел в ту прореху старый провидец бяломястовского наследника Якуба висящим в петле. Язык вывален, глаза закатились, а по щекам из-под белого платка слезы текут, на платье княжеское падают, да не впитываются, а скатываются. Кап-кап с сапог. Уж целая река под ногами у князя, и в реке этой под толщей воды движется кто-то. Ничего не видно — ни лица, ни одеяния, только плывет поверху пшеничная коса с синей лентой.

Вспомнил Болеслав эту косу, ленту вспомнил. Девчонку вспомнил, которой заказывал не ехать в Бялое.

Не послушалась.

Землица, прими.

Да только не вяжется, не кроится что-то. Вертит судьба, за нос водит своего старого подглядчика. Умерла девчонка, чувствовал это Болеслав, видел. Да только жив Якуб Бяломястовский, живехонек.

— Любишь ты загадки загадывать, Цветноглазая, — вцепившись пальцами в горячую кружку с грушевым взваром, пробормотал старик. — К чему ты мне все это показала? Девчонку. Князя. Из Бялого беда идет какая?

И так и сяк прикидывал старик, а все никак не мог додумать, к чему видение. Выдохнул, решил: пусть князь думает. Он высший маг, ученый человек — выдумает что-нибудь дельное.

Не удержался Болюсь, потянул за знакомую петельку — позвал на себя книжника Конрада. Тот явиться не замедлил, вбежал, словно кто пятки жег.

— А мне отчего-то показалось, есть тут кто-то, — сказал он, странно озираясь.

— Есть, — хихикнул Болюсь. Сложились морщинки вокруг глаз. — Я, батюшка. Отведи-ка меня к нашему господину.

Конрад рассеянно кивнул и побрел прочь. Словник потопал за ним, продолжая улыбаться. Да чего приятно было силушку в ход пустить. В поле мужичка поводить на нитке. Теперь вот потянуть толстяка-книжника в поводу. То-то загудит в горле, защекочет язык сила словничья. Застоялась за зиму. Так и не вылезла проклятая радуга, не моргнула даже. Не было повода колдовство применить. На товарищей своих, сторожевых магов, Болюсь петельки в первый же день закинул, да только ни к чему оказались, разве для шалости. Заставить магов послабее на руках ходить или петухом кричать. Но не сильно-то в сторожах на рубеже радужном пошалишь, не любит князь Владислав, когда со смертью шутят. А ну как топь откроется, а сторожа не готовы: силу растратили по пустякам. Не лопнет окошко, всех вытянет досуха.

Задумался словник: а может, растерял хватку за спокойную-то зиму. Не приметил, как встал за спиной великан Игор. Хватанул за шкирку как щенка.

— Снимай петлю, — прошипел в самое ухо.

Заегозил словник, задергался. Не к лицу почтенному магу вот так в воздухе ногами дрыгать.

— Чего? Какую петлю?

— Словесную. Колдовскую. С Коньо снимай, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнес закраец. — В прошлый раз предупреждал тебя князь, чтоб не дурил. Да только черного кобеля не отмоешь добела. Верно, тебя, как горбатого, одна Землица излечит.

— Да я здоров, батюшка Игор. Что меня лечить-то.

Закраец сжал пальцы, словник захрипел, придушенный собственным воротом.

— Да сниму, сниму. Поди-ка сюда, господин Конрад. Благодарю тебя за помощь от всего стариковского сердца. Вел ты себя как почтительный сын, да не отец я тебе.

Конрад затряс головой, словно отгоняя сон. Потер глаза. С удивлением обнаружил, что стоит у самой потайной двери в княжеский подвал, и с немым вопросом уставился на Игора.