Ресторан "Хиллс" - Матиас Фалдбаккен

– У нас здесь есть место! – говорит она. Кажется, Метрдотеля вот-вот хватит кондрашка.

– А теперь подайте нам закуски и аперитив, – выкрикивает Селлерс, тыча в воздух указательным пальцем.

– Вот мы и добрались до закусок!

– Вот видишь? – говорит Дама-детка. – Старый Селлерс тоже тут. Ему без тебя скучно.

– Иди-иди, деточка, – говорит Селлерс, опускает палец, сгибает его крючком и тычет им в воздух, показывая, чтобы Анна подошла к нему.

Ух ты, луноходы, со всхлипом восклицает Дама-детка. Да, говорит Анна. Место для нее находится рядом с элегантным Блезом. Анна ставит котомку на пол, прислонив ее к стулу, и вежливо здоровается с Блезом. Потом с Хрюшоном, как воспитанная девочка подает ему лапку. Селлерс по-отечески склоняется над столиком и спрашивает ее, что там за коллизия возникла с Метрдотелем. Что за коллизия, конфликт какой-то? – спрашивает он. Да нет, собственно, говорит Анна, и честно добавляет, что ей понятно, почему детям нельзя находиться здесь в такое позднее время. Это так, но не слушай этого надутого индюка, шепчет Селлерс и раздувает щеки. Анна хихикает. Мы его сейчас немножко погоняем. Смотри, Анна, говорит он, подмигивая. «Метрдотель! Метрдотель, можно вас?» Мэтр оборачивается, до предела исполненный строгой протестантской этики – основного принципа, на котором базируется функционирование всей общественной системы капитализма, как любит говорить Эдгар, – и кивает, сдерживая эмоции. Селлерс говорит, что, пока взрослые наслаждаются закусками, его «племянница» с удовольствием поела бы профитролей. Принимая заказ, Метрдотель мелко подрагивает губами.

– А вот теперь они желают закусок, – обращается потрясенный до глубины души Мэтр ко мне с Шеф-баром. Как могло дойти до такого? На это нечего ответить. Селлерс все вывернул наизнанку, говорю я, он перевернул ход ужина. Нам остается только подавать блюда задом наперед.

– Девчонка пусть еще немножко посидит, но потом всё, никаких, – распоряжается Мэтр и деловым шагом, диктуемым протестантской трудовой моралью, удаляется на кухню, чтобы из первых уст передать заказ от 13-го столика. Пора ему плеснуть на себя еще лосьончику, ворчит барменша. Готовые закуски Мэтр демонстративно подает собственноручно. Вообще-то, будучи собранными вместе, эти блюда образуют своего рода десерт. Для Дамы-детки – знаменитая икра, которую мечет в Ботническом заливе рыбешка рипус, а перерабатывает небольшое предприятие в шведском Каликсе. Дюжина европейских плоских устриц, или «поцелуев из моря», как Селлерс провокационно назвал их, делая заказ, – по три на каждого из мужчин. Когда раковины ставят перед Блезом, он смотрит остолбенело, но смело выхлебывает первую. Анне принесли пять шариков из теста и горячий шоколад в оловянной сахарнице; она уплетает со скоростью света, цепляя профитроли до смешного длинной десертной вилочкой. С той же скоростью Селлерсу удается покорить ее. Ради включения в беседу «молодого поколения», говорит он, показывая на Анну, ему бы очень хотелось «обменяться» относительно потоковых СМИ, но он все время называет их «проточными СМИ», что сообразительная малышка Анна моментально усекает. Она сидит столбиком, она покорена. Хихикает, прикусывает губку, ждет, как отреагируют Хрюшон и Блез, и не проходит и пяти минут, как она полностью околдована Селлерсом. И как будто бы этого мало – теперь он закуривает сигарету, дерзко нарушая закон о курении.

– Много чему суждено протечь в СМИ, – задумчиво говорит он, делая глубокую затяжку. Выдыхает столбик густого дыма. Девятилетней девочке вряд ли доводилось видеть, как ведет себя сигаретный дым в помещении. Как он мягкими голубоватыми клубами поднимается к потолку.

– Не лишайте стариков курения, – говорит Анна.

– Вы только послушайте! – хохочет Селлерс. Ребенок-копирайтер. Вот в тебя я верю, говорит он. И надо же, теперь и Мэтр готов отступить от своих принципов. Не успевают они прикончить устрицы, как он подходит и спрашивает, не желают ли они в ожидании блюд начать с игристого? Может быть, по бокальчику просекко, пока несут закуски? Или шампанского, у нас есть хороший брют, «рюинар», свежий, кремоватый. Селлерс сияет; так злорадствовать умеет только настоящий озорник. Замечательно, говорит он, чуточку шипучки перед едой. Благодарим.

Блез отправляет в рот устрицу номер два и с трудом проглатывает ее. Отрыжка у него, что ли? Определение «краснощекий» как нельзя лучше подходит к Метрдотелю, очень уж он раскраснелся, эдакая рыбка-красноглазка. Он разливает «рюинар» по бокалам медленно, очень медленно, как и следует разливать игристое вино согласно правилам в учебниках, и в то же время ровно наперекор сложившейся европейской традиции сервировки. Шампанское еле течет из горлышка бутылки. Словно обрубок кровяной колбасы, он стоит в костюме и с бутылкой в руке, действуя строго в рамках профессионального кода метрдотелей и в то же время готовый вот-вот взорваться, потому что все действо разворачивается в обратной последовательности. Дай Селлерсу волю, игристое с журчанием потекло бы из бокала назад в бутылку.

– Ничто не сравнится с искрящимся шампанским перед едой, оно как вуаль, слетевшая с сосцов Марии-Антуанетты, – высокопарно изрекает Селлерс и стильно опрокидывает в себя содержимое своего бокала в форме чаши.

Блез берет последнюю из своих устриц, но умудряется выронить ее, вместе с полной ложкой шалота и уксусом на мускателе, прямо на бесподобный лацкан. Моллюск тягуче сползает по левому боку Блеза и приземляется на ляжку. Подобно слизняку, он оставляет за собой темный след. Весь столик в ужасе, и все свидетели происшедшего, включая Шеф-бара и меня, внутренне ахают. На глазах у всех безукоризненная оболочка Блеза расползается; кажется, слышен звон монет в его кошельке. Блез пружиной выскакивает из-за стола, с отвращением взглянув на Хрюшона. Хрюшон торопится за Блезом. Метрдотель застывает в позитуре, напоминающей греческую статую, но берет себя в руки и бросается на выручку. «Идемте к старому Педерсену, гардеробщику, – не терпящим возражений тоном приказывает он, – Педерсен знает, что делать, он в этом дока». Торопливыми шагами все трое поспешают в холл, где восседает Педерсен, хранитель опыта поколений и знаток старинных хитростей.

Дама-детка вглядывается в Анну и спрашивает, не устала ли она. Ты который вечер засиживаешься допоздна, солнышко, говорит она. Анна качает головой. Ты такая красивая, говорит Дама-детка. Тут взгляд Селлерса каменеет, мальчишеская улыбка сходит с лица. Он показывает на Даму-детку сигаретой и заявляет, не шутя: «Я вам устрою короткое замыкание».

Дама-детка, обычно в бесперебойном режиме провоцирующая в окружающих ревность и зависть, теряется и отводит взгляд, ее словно опустошили, словно у нее кончился завод. Анна крутит головой. Селлерс смотрит на меня и решительно кивает. И в этот момент редкого просветления я отчетливо понимаю, что следует сделать.

– Идем, Анна, – говорю я. Анна встает из-за стола.

– Бери свой рюкзачок и постой вон там, под антресолями. Я сейчас вернусь.

Анна поступает как велено, а я взбегаю вверх по винтовой лестнице с таким топотом, что вся металлическая конструкция начинает звенеть. Сгорбившись на верхней площадке, я вижу, что лицо старого Юхансена запрокинуто кверху, челюсть отвисла. Макушка неподвижно высится над заплывшим жиром затылком. Он что, умер? Нет, пальцы шевелятся, он играет. А нельзя ли исполнить одну из колыбельных Баха для графа Кайзерлинга, говорю я, например, вариацию 21. Старый Юхансен вздрагивает и неуловимо переходит на колыбельную Баха.