Ольга Берггольц. Смерти не было и нет - Наталья Громова

Фадеев помог Зинаиде Шишовой эвакуироваться из Ленинграда, а в Москве даже состоялось обсуждение поэмы, на котором он присутствовал.

Но судьба Макогоненко не изменилась. Сразу же после увольнения из Радиокомитета он был прикреплен к четвертому отделу политуправления Балтийского флота. 8 декабря Берггольц писала отцу в ссылку: "…Юра мобилизован во флот, карточки не имеет, а должен питаться на корабле, что и делает. Домой приносит только хлеб, а питание на корабле очень и очень среднее для здорового мужика".

В Радиокомитет Макогоненко был возвращен лишь в сентябре 1943 года.

Теперь они открыто живут вместе. Ищут для себя подходящую квартиру, ходят по пустым оставленным домам. Иногда натыкаются на замерзшие, неубранные тела. Среди тряпья, страшных прокопченных углов им мерещится чья-то жизнь…

С некоторым недоумением Ольга замечает нечто неожиданное в характере нового мужа: "Юра проектирует – взять… хорошую квартиру, – пишет она 16 мая 1942 года, – перевезти туда книги (редчайшая библиотека, подбор XVIII века) Гуковского, прекрасную его, старинную мебель; свои и мои книги, взять домработницу Гуковского, и там обосноваться и жить в большой, хорошо оборудованной, умной квартире. Он хочет, чтоб там была большая тахта, покрытая ковром, – место наших ночей, он жаждет ребенка, чтоб в квартире наш ребенок. Он говорит: "Ты возьмешь себе письменный стол жены Гуковского, он с трельяжем, – вот-то тебе будет удобно…" Как это все дико, печально и – захватывающе. Что ж, вот мы выжили, и мы хозяева города, хозяева вещей умерших или бежавших из города, где бушует смерть".

Григорий Александрович Гуковский был любимым университетским педагогом Макогоненко. Пережив первую блокадную зиму, он вместе с университетом был эвакуирован в Саратов. Макогоненко обещал сохранить его вещи. Однако Ольга была несколько обескуражена тем, что они будут жить в квартире Гуковского, с его мебелью, книгами и даже домработницей.

Опасность ареста подстерегала известного филолога с первых дней войны. Он не боялся открыто выражать свое отношение к происходящему. "Активный, темпераментный, раздражительный, он болезненно переживал замкнутость пространства города, вынужденную пассивность, на которую обречено население перед лицом смерти. Все знали, что Ленинград плохо защищен, особенно на некоторых участках фронта, но если и говорили об этом, то шепотом; Гуковский говорил об этом вслух, да к тому же критиковал организацию обороны города, что было в условиях военного времени небезопасно. Гуковский был арестован 19 октября 1941 года по обвинению в пораженческих и антисоветских настроениях, но через полтора месяца освобожден "за недостаточностью улик". Этот арест был грозным предупреждением"[94], и после войны Гуковского снова арестовали. Он погиб в тюрьме от разрыва сердца.

…Домработница встретила Ольгу и Юрия приветливо, напрашивалась к ним в няньки. Ольге она понравилась, и Берггольц пообещала взять ее в дом. А спустя несколько месяцев с ужасом узнала, что эта женщина – людоедка. Оказалось, что она съела своего маленького племянника.

Условия жизни ленинградцев в середине и конце 1942 года оставались экстремальными. Правда, паек у Ольги стал чуть лучше, чем у остальных жителей. Она могла оставаться дома и писать. И еще… Еще ей казалось, что у них с Юрием теперь будет ребенок. Надежда на ребенка была ее единственной надеждой на нормальную, полную семью. Хотя память о Николае так и не уходила, и это вызывало приступы ревности у Макогоненко.

"4 мая 1942. Вчера до 5 час. утра – тягчайший разговор с Юрой о прошлом, – писала Ольга в дневнике. – Он старается уверить меня, будто бы с сентября я уже не любила Николая. Будто бы и сейчас не люблю его, а все выдумываю. Какая ерунда!"

Но она искренне старается выстроить с Юрием свою собственную семью. Правда, и личная жизнь Макогоненко была достаточно сложной. От первого брака у него был сын Андрей. Прежняя жена, давно связавшая свою судьбу с другим человеком, хотела, чтобы сын, который ей мешал, жил с отцом. Кроме того, и до связи с Ольгой у Юрия была женщина, что было для Берггольц, ревнивой до болезненности, невыносимо тяжело. Общий ребенок, казалось, мог бы изменить все. И в блокадных условиях она, как могла, сохраняла свою беременность. Однако вновь и вновь происходило одно и то же: ее тело помнило выкидыши 1937 и 1938 годов – на пяти с половиной месяцах беременность замирала, ребенок погибал. Так случилось и на этот раз.

Может быть, чтобы смягчить боль, она ревностно обустраивает их с Юрием дом, их квартиру на улице Рубинштейна, 22. И даже когда начинается бомбежка, пытается вешать гардины на окна. Единственное, чего она больше всего боится, – что осколки стекла, разлетевшись от взрыва, поранят ей лицо. Она и в эти минуты остается женщиной. В письме к подруге Ирэне Гурской, где она описывает этот случай, звучат ноты тоски по утраченной жизни:

"А то, что мое жилье почти напротив старого моего дома, где мы восемь лет прожили с Колей, где ты в один мой страшный и счастливый день принесла мне букет красных гвоздик и бутылку молока (помнишь, в связи с чем это было, а?) – вся прошлая и далекая, и такая недавняя жизнь моя станет напротив моего нового дома, моего сегодняшнего дня, – и мне все кажется, что обязательно в этот старый дом, и что здесь все будет, как тогда…"[95]

Эти красные гвоздики и бутылка молока, скорее всего, связаны с днем освобождения ее из тюрьмы.

…"Блокада длится… Осенью сорок второго года ленинградцы готовятся ко второй блокадной зиме, собирают урожай со своих огородов, сносят на топливо деревянные постройки в городе. Время огромных и тяжелых работ".

Это не строки из газетных корреспонденций. Это своего рода эпиграф к стихотворению Берггольц "Ленинградская осень". Ольга читала его по радио 22 ноября 1942 года и после – на выступлении в начале 1943 года в ленинградском Союзе писателей. Любовь Шапорина отмечает в своем дневнике: "У О. Берггольц хороший образ: женщина тащит огромное бревно, из которого торчат гвозди, и ей, автору, кажется оно крестом, несомым на Голгофу"[96].

Христианская символика помогает Берггольц воплотить тему жертвенного страдания и искупления. Еще раньше, в стихотворении "Разговор с соседкой", она использует образ причастия:

И это тоже признак времени. В стихах той поры у разных поэтов неожиданно соединяются барабанные советские строчки с пронзительными словами, восходящими к плачам и надгробным рыданиям. Перед пропастью между жизнью и смертью интуитивно, безотчетно, словно сами собой вызывались из прошлого образы, уходящие в глубь народной традиции. В годы войны, когда и сама страна находилась на грани гибели, власть невольно приспустила вожжи – и в печати появились произведения, невозможные в конце тридцатых годов. Это не могло не тревожить литературных начальников низового уровня, увидевших в пробудившейся вольности определенную опасность. Ольге это еще припомнят.