КАТАБАЗИС - Павел Васильевич Кузьменко

сажен и встал, как воин, в одних белых грязных трусах, готовый всем своим видом к воинскому подвигу, потому что в руках у него было восемнадцать ножей.

— А вот спорим, что кто-нибудь встанет к двери и я буду в него метать ножи точно по контуру и ни разу не задену. Черт возьми! Кто спорит?

Никто не спорил. Все как-то сконфуженно притихли, как-то почувствовав себя идиотами вместо Вовы.

— Я! — раздался голос из-под меня.

Януария Глория, решительно пошатываясь, встала и отпихнула меня. Отмахнулась.

— Ты куда?

— Неужели не понимаешь, что на самоутверждение? Я!

Ее прекрасные глаза сверкали жизнью. Она встала к двери, раскинув руки. Готовая к распятию. Доступная всем. Прощающая всех. С нею был Бог. Тот странный наш, непонятный никогда Бог, который бывает даже с дьяволом.

Все притихли. Вова глотнул портвейну для меткости, прицелился и метнул свой первый нож. Тот, незаметно просвистев по воздуху, вонзился в дермантин в дюйме от ее уха с неподвижной сережкой. Глория даже не моргнула. Второй нож воткнулся над ее головой. Третий, четвертый, пятый… восемнадцатый.

Она стояла, словно бы, только словно бы распятая, в жуткой варварской окантовке из стали. Тишина была такая, что даже не слышалось выдыханий миазмов.

Януария Глория Суосон, сверкнув тощим сладострастным задом, повернулась лицом к двери, выйдя из стального круга. Она с трудом, со всхлипываниями принялась выдирать ножи. Она дрожала от возбуждения и готова была благословлять весь мир своей любовью.

— А теперь ты становись, скотина, — пропела она Вове и тот понуро поплелся на ее место.

Он встал и тоже развел руки, по-хамски изображая из себя казнимого. Глория отошла на положенные двадцать сажен, размахнулась и, почти не целясь, метнула первый нож. Он вонзился Вове между глаз. Воин даже не успел скосить их, как умер.

— Ой, убийство, — зачарованно прошептала толстая ладья в одном розовом лифчике, которая болтала по телефону.

Болтовня прекратилась и был быстро набран телефон полиции. Но тут же розовый лифчик стал красным и из мощных, вскрытых ножом Глории грудей красотки под напором хлынула кровь.

Миссис Суосон раздавала налево и направо. Этому дала и тому дала. Этому под ребро, тому в спину. Ножей у нее было предостаточно.

— А! А! Пришел мой смертный час! Полиция! Помогите!

Но ничто не могло помочь от всеразрушаюшей, всепыряющей силы Глории. Кто-то так и не проснулся мордой в закуске. Кто-то так и не успел пописать в бутылку.

Когда кончились ножи, Глория отрыла где-то старые обломанные шпаги. Она неумолимо подошла к испуганно совокуплявшимся у газовой плиты слону и пешке.

— Нет! Миссис Суосон, дорогая…

Очень острый, тоньше комариного жала клинок… вошел… под левой лопаткой… словно поверхность сладкого персика, разошлась под сталью кожа ее…

— Теперь моя очередь? — мне так не хотелось задавать этот вопрос.

Она влилась в меня совершенно безумным поцелуем. Она слилась со мной настолько, что стало невозможно различить, где кто. Только ее ласковая рука с самым последним предметом — остро заточенной пилочкой для ногтей — точно знала, где колотится мое больное и кипящее сердце.

— Я люблю тебя, — шепнула она мне, предварительно нащупав пальчиком место между шестым и седьмым ребром, — так получилось.

И воткнула пилочку для ногтей.

Эти безумные глаза, это последнее слово «получилось» завертелись в головокружительной карусели по комнате. Они все быстрее удалялись вверх по спирали в средоточие нестерпимо горящей огненной люстры. Я все ниже оседал на пол. Прошла вечность.

Приехала полиция. Внизу засверкала лиловая мигалка. затопали башмаки. Послышалась угрожающая английская речь.

Я понял, что пора и отсюда. Хотя и некуда и незачем, но пора. Кое-как натянув на себя брюки и рубашку, обувшись, я устремился к черному ходу. В парадную дверь квартиры уже ломились детективы. Я побежал наугад, шлепая по вязким, растекшимся красным лужам. Удушливый запах спирта, табака, пота и крови. Где-то слышались стоны недобитых и то, как большая черная собака шумно лакает из лужи.

Только Януария Глория Суосон не было нигде не видно и не слышно. Бежать было тяжко. Проклятая пилочка в сердце причиняла просто несусветную боль. Я очутился в каком-то полутемном грязном дворе. Передо мной чернел какой-то корявый забор. За спиной раздавались по лестнице гулкие шаги.

Я обернулся. Полиция? Нет это, тяжко топая, пачкая кровью перила и ступени, бежали за мной, а, может, улепетывали мертвецы. И муж с топором в затылке, и Вова с ножом во лбу, и совокупляющиеся в позе шашлыка на шпаге.

— Сюда, сюда, — вдруг крикнул знакомый голос от забора. Я улыбнулся и узнал Алима. Приблизился.

— Давай подсадим, — произнес рядом Агасфер.

Их речь была какой-то косноязычной. И немудрено. Приглядевшись я разобрал, что обоим мешали говорить вываливающиеся изо рта фиолетовые языки, а пальцы их все невольно тянулись погладить странгуляционные борозды на шее.

— Давай подсадим, — предложил и Алим. — Через забор и ты уже там.

— Где? — спросил я удивленно.

— В России. Где же еще?

— В какой России? Очумели что ли? Нет такой страны.

— А больше некуда.

— Но я не хочу! Нет никакой России!

— Хочу — не хочу, есть — нету. Алимчик, чего с ним больным разговаривать. Давай: раз, два…

И я, истекавший кровью и слезами, был переброшен через забор[146].

За забором не было пропасти. Зато была свалка.

ГЛАВА 8

Серое унылое небо простиралось над всей Россией. Конца и края ей не было видно. Не считая забора за спиной.

Чертыхаясь и спотыкаясь, я стал карабкаться между угрожающе торчащими из бетонных обломков кусков железной арматуры. Ноги с трудом выбирали куда ступить в кучах гниющих отбросов, старой обуви, ржавых труб и еще не разберешь чего. Кое-где пробивались лишь полынь да крапива.

Долго ли, коротко ли, но выбрался я на пыльную дорогу. Как раз к автобусной остановке. На ней — никого. Я подождал. Никого. До рези в глазах вглядывался в туманный горизонт, но автобус так и не появился. И на остановку никто так и не подошел из людей.

Я двинулся по дороге куда-то. Все равно. Я даже не удивлялся обилию отрицательных частиц вокруг. Окна не светились. Я напрасно вглядывался в них, силясь увидеть хотя бы единственное в мире лицо. Напрасно. Автобусы не ходили. Троллейбусы не ходили. Метро не работало. Никто не выгуливал ни единой коляски с ребенком, ни единой собаки. По газонам не ходили. Цветы не рвали. Не торговали. Не воровали. Не любили. Не ненавидели.

Ни одного человека.

Хотя как ни одного? А я? Я ощущал себя — одной рукой