Ты следующий - Любомир Левчев

Разве мог я объяснить им, что моей целью были походы в бургасский театр им. Адрианы Будевской? А какой это был тогда театр!! Методий Андонов, Юлия Огнянова, Леон Даниел, Вилли Цанков разыгрывали «Сизифа и Смерть», «Мамашу Кураж», «Человека, который приносит дождь», «Золотую карету», «Оптимистическую трагедию»… Они даже придумали фехтовальный спектакль, который состоял из одних дуэлей и диалогов со смертью из мировой классики. Он назывался Ave, Caesar, morituri te salutant. О, этот спектакль был как раз про нас! Потому что если любой актер мечтает поучаствовать хотя бы в одной из великих театральных дуэлей, то мы мечтали сделать это в жизни.

Говорят, что Микеланджело учился мастерству на одной-единственной статуе, причем даже не на целой, а на фрагменте античной мраморной скульптуры (торсе Аполлона Бельведерского). Если бы можно было оживить тогдашний бургасский театр, хотя бы один его спектакль, хотя бы одно его действие, то этого бы хватило, чтобы воскресить все наше молодое время.

Завлитом театра был Иван Теофилов. В репертуаре была и его пьеса — «Дом воспоминаний», если мне не изменяет память. Из него я помню только лестницу — символ, по которому поднималось и спускалось действие. Но я никогда не забуду, как Иван предоставлял мне в распоряжение свою квартиру — чистую и скромную, как монастырская келья, — чтобы я не тратился на гостиницы. А сам оставался ночевать на реквизитных диванах за кулисами пустого, как космос, ночного театра.

И думалось мне: все мы живем в таком вот нарисованном, собранном, как декорация, домике воспоминаний и мечтаний. У каждого где-то есть своя комнатка. Но это «где-то» может превратиться в общий дом, где все рядом, каждый за своей дверью, которая не запирается.

Время разрушило эту близость. От нашего романтического общего дома осталась одна лестница, которая уже нигде не начинается и никуда не ведет. Только «действие» прогуливается по ней, да и мы, «старые товарищи», театрально встречаемся на ее пролетах или расходимся, как мнительные актеры пантомимы.

•

И вот я снова был командирован в Бургас. Христо Фотев устроил мне встречу с художником Георгием Баевым-Джурлой. Критика ославила этого творца, приклеив ему эпитет «упадочный». А меня влекли его затянутые сиреневой дымкой приморские пейзажи. И я сказал, что хотел бы купить одну такую картину. Художник смерил меня взглядом скептика:

— Ты… хочешь… купить?!

— Да. Я кое-что отложил из гонорара за свою последнюю книгу.

Джурла признался, что никогда еще не продавал картину частному лицу. Я же, задетый его недоверием, не стал признаваться, что покупаю картину впервые. Так или иначе, но в мастерской у него стояли всего три полотна, с которыми он готов был расстаться. Я сделал выбор немедленно. И думаю, выбор правильный. Небо. Море. Земля. Три обнаженных дерева. И одинокая женская фигура с детской коляской.

— Как называется эта картина?

— Откуда мне знать…

— Ладно, тогда знай, что она называется «Вечность».

— Сойдет.

Но цена вечности оказалась большей, чем та сумма, которой я располагал. Я пошел в окружной комитет комсомола и довольно легкомысленно сболтнул, что решил купить себе картину, из-за чего хочу взять 100 левов взаймы в счет моей зарплаты в ЦК. Я даже представить себе не мог, насколько смешной и подозрительной показалась моя просьба. Потом я отдал деньги художнику и забрал картину. Оставил ее, запакованную, в комитете, и мы с Джурлой отправились на прощальную прогулку по волнорезу: вечером я должен был ехать домой. Какой-то боцман упражнялся в стрельбе из пистолета. Мы тоже решили посоревноваться, и… Джурла выиграл. Я его поздравил, а он в ответ:

— В футбол я играю еще лучше.

Когда по дороге на вокзал я зашел, чтобы забрать картину, то увидел, что она распакована и повешена на стену. Весь комитет ходил вокруг и посмеивался:

— Браво, Любо! Твой вкус для нас непостижим. И признайся, зачем тебе понадобились те двести левов, которые ты взял из кассы?

Какие еще двести?! Я ведь заплатил целых семьсот! Короче, эти разговоры меня разозлили.

— Такие, как вы, преследуют Джурлу и мешают ему жить!

— Никто его не может преследовать, потому что его брат — местный начальник милиции.

Картина «Вечность» — одна из самых дорогих моих реликвий. Я люблю ее, а она, кажется, меня. Как-то ее взяли на выставку в Индию. Там все картины потерялись. Их засунули на склад на какой-то пристани. После разных перипетий картины вернулись, разъеденные солеными океанскими ветрами и погрызенные портовыми крысами. Крыши Дечко Узунова рухнули. Пастушьи собаки Златю Бояджиева разбежались. И только моя «Вечность» уцелела, потому что мы с вечностями любим друг друга.

«Полярная звезда — это трон Всевышнего. Столп, на котором держится небесный шатер. Золотая колонна вечности».

•

Стояла поздняя осень. Георгий Караславов вызвал меня в свой кабинет. Он держался торжественно и загадочно:

— Слушай, поэт (это обращение было его фирменным), мы решили на тебе испытать ваше проблематичное поколение — годится оно на серьезное дело или нет. Твое имя внесено в список очень ответственной делегации, командированной в Москву. Руководителем назначен товарищ Гошкин, а ты должен будешь учиться. Будешь присутствовать на всех мероприятиях, причем одетым прилично. Официально! А не так, как вы шляетесь по вашим бамбуковым рощам. Будешь каждый день бриться и т. д.

Когда я пересказал Доре напутствия Караславова, она обиделась:

— А ты что, разве плохо одет?

И тут же купила мне меховой воротник, меховую подкладку к кожаному пальто и шапку.

Вечером перед вылетом у нас в квартире появился Асен Босев. До него дошел слух, что я собираюсь в командировку, так вот, он интересовался, раз уж я такой ловкий, то не смогу ли передать его брату в посольстве кое-какие мелочи к празднику.

— Ну конечно, — ответил я.

И тогда он вручил мне ящик с соленьями.

В аэропорту я поразил всех тем, что появился в немецкой шапке, в пальто с каракулевым воротником и с ящиком, обмотанным проволокой, в руке. Я и сам себя не узнавал. Но пограничники не усомнились в моей идентичности.

Наш самолет вылетел с огромным опозданием, потому что везде был туман. Наконец нас подняли в воздух на новом реактивном Ту-104 — боевой машине, приспособленной к нуждам гражданской авиации. У меня все еще не было опыта в воздушных одиссеях, и я волновался. В какой-то момент я почувствовал, что в районе сердца у меня разливается какое-то мокрое пятно. Полез в карман своего «официального костюма» и понял, что моя ручка потекла. У Ту-104 все еще не было хорошей герметизации.

А мой руководитель — товарищ Гошкин — разговаривал с писателями Богомилом Ноневым и Александром Чаковским, которые случайно летели тем же рейсом. Что бы ни сказал бедный Богомил Нонев, Гошкин все время парировал, что он сам писал об этом еще в 40-е годы, причем непременно упоминал название своей статьи. В какой-то момент Гошкин повернулся и ко мне: