Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски

себя ребенком, жизнерадостным и беспечным, отрава нового режима пьянила меня, как вино».

Около полуночи американцы остановились переночевать в Нюрнберге. Добравшись до отеля на Кёнигштрассе, они с удивлением увидели на улице ликующую толпу и поначалу подумали, что попали на какой-то праздник изготовителей игрушек. Зарегистрировавшись в отеле, Рейнольдс спросил клерка – что, сейчас будет парад? Клерк засмеялся. «Вроде парада, да. Кое-кому преподадут урок».

Гости вышли из отеля и присоединились к толпе. Толпа выглядела радостной, играл оркестр, усиливая впечатление праздника. Потом стали видны нацистские знамена и свастики, а также источник музыки: марширующий оркестр штурмовиков. Пара последних тащила кого-то, держа с двух сторон. «Я не разглядел сперва даже, мужчина это или женщина, – писал Рейнольдс. – У нее была побрита налысо голова, а лицо и голова обсыпаны чем-то белым. Хотя на ней была юбка, это вполне мог быть мужчина, одетый как клоун». Коричневорубашечники заставили её выпрямиться, и американцы увидели табличку на её шее: «Я хотела жить с евреем».

«Урок» продолжался. Американцы узнали от собравшихся, что это женщина по имени Анна Рат. Её наказывали за то, что она попыталась выйти замуж за еврея, несмотря на запрет смешанных браков. Марта вспоминала её лицо как «трагическое, страдающее, цвета разведенного абсента». Её также напугала реакция Рейнольдса. Она считала его «крутым и опытным» журналистом, но он оказался «так напуган этой сценой, что признался, что сейчас может сделать только одно – напиться, чтобы все это забыть».

В конце этого вечернего мероприятия нацисты сыграли «Хорста Весселя». Почти пять тысяч человек стояли и пели, вытянув правую руку, – а затем все разошлись. Марта почувствовала, что ей тревожно и холодно, былое оживление исчезло бесследно. Она попыталась убедить Рейнольдса не делать репортаж о случившемся. Она аргументировала это тем, что присутствие её и брата сделает из истории сенсацию, а ведь надо выслушать версию нацистов по поводу случившегося. В конце концов, это же единичный случай.

Хотя Марта рассказывала, что все трое прибегли к предложению Рейнольда напиться и завершили вечер красным шампанским, к моменту возвращения в свою комнату журналист оказался достаточно трезв. Он быстро позвонил Хадсону Хоули, своему начальнику корреспондентского пункта в Берлине, и с энтузиазмом сообщил, что лично видел пример тех самых зверств, о которых журналисты раньше много слышали, но не видели, – и которые отрицали нацисты. Хоули предупредил его, что такое сообщение могут отказаться передавать по телеграфу, и предложил отослать текст почтой. Он также посоветовал не упоминать Марту и Билла Доддов, чтобы не усложнять жизнь новому послу. «Когда я писал, меня трясло, – вспоминал позже Рейнольдс. – У меня перед глазами стояло гротескное белое лицо Анны Рат». На следующее утро он отправил свой текст.

К моменту, когда он и Додды вернулись в Берлин неделей позже, его репортаж уже прогремел. Ганфштенгль оставил ему сообщение, в котором просил срочно встретиться.

– В твоей истории нет ни слова правды! – заорал Путци на Рейнольдса, даже не изображая дружелюбие. – Я говорил с нашими людьми в Нюрнберге, и они сообщили, что ничего подобного там не было.

Но после этого за дело взялся опытный британский журналист Норман Эббутт, и один из его репортеров нашел подтверждения рассказу Рейнольдса. Он сообщил Рейнольдсу, что репортеру удалось узнать, что Рат заперли в психиатрической лечебнице.

Министерство иностранных дел, в отличие от Ганфштенгля, не пыталось отрицать случившегося. Они вместо этого отправили делегацию к Доддсам извиняться за то, что назвали единичным проявлением жестокости – то есть дали именно то объяснение, которое уже предлагала Рейнольдсу Марта. Они также утверждали, что устроивших это накажут. Этого, судя по всему, хватило, чтобы Марта вернулась к своим первоначальным иллюзиям, что единственная проблема Германии состоит в том, что внешний мир её не понимает.

Что касается Рейнольдса, то он быстро избавился от всяких иллюзий не только касательно сути нацистского режима, но и касательно Ганфштенгля. После инцидента с Анной Рат он увидел истинного Путци, а не только его маску шута, которой тот очаровывал многих американцев. Когда родители Рейнольдса приехали в Берлин с визитом, корреспондент устроил для них большой ужин, пригласив Марту и Билла Додда, нескольких своих коллег-журналистстов, а также немецких знакомых. Путци явился позже, как обычно, сел за пианино и сказал, повернувшись к матери Рейнольдса, что он споет ей песню, которую написал сам. «Путци исполнил для матери ужасную песню, в которой врагами Третьего рейха назывались евреи, католики и негры», – вспоминал Рейнольдс. Путци при этом понизил голос, так что слова его могли слышать лишь те немногие, кто находился рядом с пианино, – он явно прекрасно понимал, что делает. Он мстил Рейнольдсу за историю об Анне Рат, выбрав своей мишенью мать корреспондента прямо на его глазах.

Рейнольдса тянуло врезать ему прямо на месте, но один из немецких гостей уговорил его не устраивать сцену, из-за которой ему будет только хуже. Вскоре Путци, наслаждавшийся своим особым статусом, объявил, что ему надо уйти пораньше, потому что Гитлер ждет его в рейхсканцелярии, где Путци будет играть Листа. Рейнольдс проводил Путци к двери, изо всех сил делая вид, что он просто гостеприимный хозяин, провожающий гостя. Но последнее напутствие, которое он сказал Путци и которое только тот мог слышать, было прямее некуда: «Никогда больше не появляйся в моем доме, гнида».

* * *

30 июня, в своем письме к дочери Бетти, находившейся в Чикагском университете, Луис Лохнер из Associated Press излагал свои размышления о решении президента Рузвельта отправить историка Уильяма Додда представлять США в Берлине. «У Рузвельта, должно быть, есть чувство юмора – послать этого крайнего поборника либеральной джефферсоновской демократии в эту антидемократическую страну, – писал он. – Он здесь неуместен, как квадратная пробка в круглой дырке!» Когда Додд в июле прибыл в Германию, он начал осторожно изучать обстановку, оценивая, как его принимают, и разбираясь в политической ситуации. Встретившись с Константином фон Нейратом, Додд обнаружил, что с министром «легко договариваться». Ганс Лютер, бывший послом Германии в США, который также находился в это время в Берлине, посетил своего нового американского коллегу, чтобы обсудить планы Гитлера по восстановлению экономики и тарифной политике. Что до более деликатных вопросов касательно того, как нацистское правительство собирается поступать в отношении своих ближайших соседей, то Лютер постарался успокоить собеседника. «Он совершенно не выглядел воинственным, когда речь шла о Франции, и он не упоминал Польский коридор», – написал в своем дневнике Додд.

Больше всего Додда интересовали взгляды его коллег из академической среды, и услышанное от них изрядно его обеспокоило. Профессор Отто Хетч из Берлинского университета,