Осенью. Пешком - Герман Гессе

имена которых устно и печатно упоминались всегда в тесной связи с новейшими художественными течениями, стояли, очевидно, гораздо дальше от этих молодых реформаторов, чем он думал. Они жили уединенно и замкнуто, всецело поглощенные своей работой, и эти, пользовавшиеся мировой известностью, люди, к ужасу его, в первое время не только не почитались молодыми талантами, но резко осуждались, даже со злобой и чуть ли не с презрением, словно вопреки словам Гете, заслуга и долг истинного художника состояли не в том, чтобы рисовать и лепить, а в том, чтобы размышлять и рассуждать.

К сожалению, этому заблуждению отвечала и известная юношески-педантичная, идеологическая черта в самом Рейхардте, так что, несмотря на незначительные разногласия, он вскоре вполне примкнул к этой группе. Он не задумывался над тем, как мало и с каким слабым увлечением работали в мастерских его приятели. Так как он сам не имел ни определенного дела, ни постоянной работы, ему приятно было, что у его друзей-художников всегда было свободное время и желание для бесед и философских рассуждений. Ближе всего сошелся он с Гансом Конегеном, который столь же импонировал ему своими хладнокровными критическими замечаниями, сколько и своей откровенной самоуверенностью. Он часто бродил с ним по художественным выставкам и быль убежден, что чрезвычайно много при этом узнает, оттого, что не было почти ни одного художественного произведения, в котором Конеген не сумел бы убедительно и красноречиво указать на множество недостатков. Вначале Бертольда коробили его грубые, беспощадные замечания по поводу картины, которая ему понравилась и которую он только что разглядывал с удовольствием. Но с течением времени он привык к этому тону и даже отчасти перенял его.

Например, картина с нежным, зеленым пейзажем, с речной долиной с лесистыми холмами, с небом, подернутым ранними летними тучками, искренне и мягко нарисованный пейзаж, произведение молодого, но уже известного баварского художника. – Вот что в наше время ценится и покупается, – говорил Ганс Конеген. – Это очень мило. Отражение туч в воде прямо даже хорошо. Но где размах, сила, линия – словом, ритм? Миленькая картинка, приятная, хорошенькая, конечно, но это знаменитость современная. Скажите на милость: мы народ, одержавший победу в величайшей войне новейшей истории, народ, с колоссальным объемом торговли и развитой промышленностью, народ, приобрётший богатство и могущество, недавно еще преклонявшиеся перед Бисмарком и Ницше – и это наше искусство.

Подходит ли монументальный размер для воплощения хорошенькой лесистой речной долины и так ли уж важно влечение нашего народа к непритязательным красотам деревенской природы, этого он не касался и если кто-либо возражал ему, он немедленно отвечал:

– Конечно, можно и эту вещь разбирать, как вещь, саму по себе, и о Кавказе можем говорить – отчего же нет? Но раз уж речь идет именно об этой картине, то позвольте вас спросить? Где здесь сила? Размах? Неужели это выражает то, что волнует наш народ?

И так далее.

Бертольд разучился под этим влиянием тихо и внимательно углубляться в созерцание прекрасных произведений. Когда же он и сам, подобно новым своим друзьям с горечью спрашивал: «К чему нам все эти выставки? Они ведь нисколько нас не волнуют!», то в словах его было несравненно больше правоты, чем он думал. Так как, действительно, самая плохонькая из этих картин в плохой олеографической репродукции доставила бы какому-либо крестьянскому мальчику гораздо больше радости, чем все галереи, вместе взятые, столь строгому критику.

Бертольд Рейхардт не знал, что знакомые его вовсе не представляли собой цвет современной художественной молодежи, хотя речами своими, выступлениями и обилием теоретических сведений и старались изобразить таковую. Он не знал, что они, в лучшем случае, являли собой посредственность, карикатуру, он не знал также, что рядом с этой шумливой, лукаво-мудрствовавшей молодежью, скромно и тихо жили и работали много талантливых людей. Он не знал и того, как необоснованы и недобросовестны были суждения Конегена, который от простых пейзажей требовал шири и размаха, от крупных полотен – мягких тонов, от этюдов впечатления картин и от станковых картин натуральной величины. И, конечно, требования его превышали всегда умение всех мастеров. Рейхардт не задавался вопросом, так ли уже значительны собственные работы Конегена и дают ли они ему право на такие притязания и такие суждения? По чудесному праву молодости он не отличал идеалов своих друзей от их поступков и в оживленных разговорах с ними испытывал всегда отрадное чувство от сознания того, что живет среди талантливых исключительных друзей, среди счастливых представителей современной молодежи.

И они, впрочем, тоже проявляли удивительную в своем роде скромность. Они говорили о Годлере и Боттичелли и умели точно формулировать все требования высокого искусства, собственное же их творчество по большей части было представлено самыми непритязательными вещицами, маленькими безделицами декоративного и промышленного свойства. Насколько искусство великих мастеров умалялось, таяло в их суждениях и предъявлявшихся к нему требованиях, настолько разрастались в их устах их собственные скромные труды. Один, например, сделал хорошенький рисунок для вазы или чашки и доказывал, что эта работа, хотя и мало приметна, однако, ценнее иной картинной галереи, так как простыми своими линиями выражает основные законы статики и зодчества каждого промышленного предмета и даже всего мирового строя. Другой покрыл кусок серой бумаги для книжной обложки несколькими беспорядочно-разбросанными темными пятнами и целый час мог рассуждать о том, что в искусстве распределения этих пятен есть что-то космическое, вызывающее ощущение звездного неба и бесконечности и что созвучие серого с желтым имеет в себе что-то меланхолично-гнетущее и в то же время демонически-сильное. Сумбур этот носился в воздухе и молодежь гналась за ним, как за модой. Иному неглупому, хотя и бездарному художнику и действительно удавалось замаскировать такими рассуждениями отсутствие врожденного вкуса, но Рейхардт долгое время принимал все это в серьез и основательно изучил пагубное праздное искусство интеллигентской игры в труд, смертельного врага всякого истинного труда.

Глава вторая

Несмотря на все эти знакомства и образ жизни, он, как воспитанный человек, не мог, однако, вовсе забыть про свои общественные связи. И, прежде всего, он вспомнил про один дом, где бывал еще студентом, так как хозяин дома был когда-то в дружеских отношениях с отцом Бертольда. Это был советник юстиции, подвизавшийся одно время на дипломатическом поприще. Затем он вернулся опять к адвокатуре и, страстно любя искусство и общество, вел открытый, богемный образ жизни. Прожив в городе уже около месяца, Рейхардт вздумал нанести советнику визит. В один прекрасный день он тщательно приоделся и направился к дому, первый этаж которого занимал когда-то советник