Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

была наивная – сейчас даже сложно поверить. Наверное, так устроен человек: до последнего не верит, что с ним происходит что-то плохое.

Тетка себе места не находила – она еще помнила империалистическую, жила в прифронтовой зоне, принимала беженцев. Было заметно, что мысли ее смешались, посоветоваться ей было не с кем, и она пыталась уговорить себя: «И так люди жывуць… А Мария, вон, гавориць ничога, не такие уж страшные те немцы… А можа, надо скорей куриц порезать? Кто ж их ведае, тех немцау? Мягка стелют…»

Я мучилась от неизвестности и решила сбегать к Розе. Попрощаться с ней перед отъездом. Еще не верила, что немцы могут что-то с нами сделать.

На улице возле еврейских домов уже стояли подводы – на одну из них Фишманы деловито грузили свои вещи: зимнюю одежду, галоши, какие-то миски, чугунки. Больше всех распоряжалась, суетилась Фира Фишман, покрикивала, грозила кулаком в сторону соседей: «Ничего не оставим, эти гои растащат все за пять минут!» Пристала к немецкому солдату: «Господин офицер, нам дадут отдельную квартиру? Мы в Борисов едем?» Солдат шарахался от нее, а Сима тащил мать за рукав: «Не надо, мама, перестань». Кроме Фишманов и Кацев на улице никого не было – деревня словно вымерла, только вокруг подвод бегали дети и кричали: «Жыды-жыды чэрци, скора вам памерци!» Дети, эти невинные создания, которые еще вчера играли с еврейскими детьми, уже все поняли и за мгновение ока придумали эти страшные слова. Сами ли они или их научил кто? Это удивляет меня до сих пор, когда я вспоминаю тот страшный день, Лиза.

Я подошла к дому Розы. Она и ее семья уже стояли на крыльце. Отец держал, прижимая к груди, свои инструменты и растерянно близоруко озирался, словно пытаясь вспомнить, что забыл взять в дорогу. Мать Розы беззвучно плакала, вытирая слезы кончиком цветастого платка, и держала в руках любимую кошку. Близняшки Гриша и Йося прижались к подолу матери. Роза была неестественно бледная, но спокойная. Она не плакала. Увидев меня, она едва, кончиками губ улыбнулась и махнула мне рукой – уходи. Но я все равно стояла на улице и наблюдала, как они погрузили свой небогатый скарб в подводу и вот уже тронулись в путь в сопровождении немцев. Я крикнула ей: «Пиши мне! Непременно пиши!» И мне до сих пор стыдно, что я побоялась немцев, не подошла обнять ее тогда на прощание. Мне казалось, что все это было временным, что ничего плохого с нами случиться не могло.

Вот уже все подводы выстроились друг за другом и направились по дороге через лес. За ними еще долго бежали дети и все кричали и кричали эти страшные слова: «Памерци, памерци…» А Сима, дерзкий, бесстрашный Сима, который бы давно им намылил голову, сидел, вжав голову в плечи, и смотрел перед собой. Больше мы с ним никогда не встретились, но я расскажу тебе, что стало с ним и с остальными.

На следующее утро все было как всегда. Немцы исчезли. Как и евреи. Казалось, что нет и не было никакой войны.

Некоторые, кто не любил евреев, не скрывали своей радости и воодушевления. Говорили: заживем теперь по-новому. Не скажу, что таких нашлось много, но все же были. Они еще не понимали тогда, что вместе с евреями не стало и сапожников, и портных. Не стало и соседей, у которых можно было занять яиц и соли. Только это выяснилось значительно позже.

Если ты спросишь меня, что я чувствую сейчас к тем людям, то отвечу, что нет у меня к ним ненависти. Люди слабые. Были такими и такими будут. Всегда есть кто-то, кто во всем виноват. Тогда это были евреи. Жиды проклятые. Очень неудобно винить самих себя, не правда ли?

Что война закончится очень скоро, никто не сомневался. Только одни думали, что победят наши и быстро разгромят немцев, а другие чаяли, что немцы уже пришли и никуда не денутся, заведут свои порядки.

Вот так мы жили, немцы больше не появлялись, словно их и не было. Оставили у нас Лобановского старостой, а полицаев назначили в Коршевице из бывших милиционеров. Даже клуб работал, как раньше, только главным там был не Леша.

Колхоз отменили только на словах. Скот, который гнали на эвакуацию, как я говорила, Лобановский перехватил и вернул, поэтому тетка по-прежнему работала на ферме, поговаривала, чтобы и мне устроиться на работу, пока война не закончилась. Председатель колхоза исчез в первые дни войны, всем теперь заведовал Вацлав. Тетка, да и все остальные, даже подойти к нему боялась. Впрочем, все вскоре уладилось само собой: война войной, а рабочие руки были нужны. Вацлав собрал неустроенную молодежь и распорядился. Так я стала птичницей, а Леша – рабочим на лесопилке. Никто еще не знал, что его отец в партизанах, так что Лешу не трогали. Да, ему давали самую тяжелую работу, Владек специально приходил посмотреть и поиздеваться, но дальше оскорблений в тот момент не доходило – Владек еще не почувствовал всю силу своей власти. Озверел не сразу.

Настали тяжелые времена для Гражины. Ее отца-агронома, передовика производства, Вацлав ненавидел. А теперь, когда тот ушел на фронт, семье доставалось. Гражину бросали на самую грязную, тяжелую работу – свинарники чистить. Дружба с Олей у них на этом и закончилась. Оля сразу все смекнула: пощебетала с Владеком и в один миг смогла устроиться счетоводом. Оля с двойкой по арифметике – и счетоводом.

Владек, конечно, на земле не работал – заделался помощником отца. Ходил гоголем с отцовским пистолетом.

Мы с Лешей по-прежнему тайком виделись каждый день. Как два слепых котенка, оставшихся без матери, тыкались друг в друга, пытались утешиться. Нам было страшно. Мы не знали, что делать. Смерть Пашки, немцы в деревне, отъезд Розы, Лобановские у власти, здоровые разумные мужчины на фронте – рассчитывать было не на кого. Мы много говорили, утешая друг друга, держались за руки – и этого нам было достаточно. Может быть, ты удивишься – ведь я, можно сказать, к тому моменту была опытная. И Леша знал об этом. Но нам ничего другого было не надо. Несмотря на войну, на неизвестность, что будет с нами завтра, мы не хотели спешить. Так нам казалось правильно.

И вот я стала чувствовать, что Леша стал скрытным, что-то недоговаривал, куда-то торопился, стал реже появляться. А в конце концов признался, что уходит к партизанам. И что там уже и его отец, и наш историк, и еще несколько односельчан. Все они думали, что уходили на фронт, в действующую