Джек, который построил дом - Елена Катишонок

Офис, недавно организованная маленькая компания, внутри был таким же обшарпанным, с потеками на стенах, но богом не забытый, потому что босс, пожилой, но энергичный, собирался переехать в более достойное помещение поближе к центру – дела шли хорошо, клиентов становилось все больше, бывшие советские специалисты дело разумели и не требовали высоких зарплат.

– Там, оказывается, русские работают, и тут вваливаюсь я с пиццей: sorry, I’m late. Даю расписаться, то-се, и слышу: «Накинь чаевые». И до меня доходит: по-русски говорит! Я руками машу: не надо, ребята, бросьте… Никогда такую глупость не делаю, всегда беру. Спрашивают: откуда я, давно ли приехал, сколько торчал в Италии, как дошел до жизни такой. А у меня пейджер запикал: Рикардо вызывает, новый заказ. Я успел сказать ребятам, что работал в вычислительном центре, и тут начались мелкие чудеса. Как у Стругацких. Наш босс, говорят, ищет программиста; тащи резюме.

…Босс одобрял советское образование. Парень – скуластое лицо с веснушками, рыжеватая грива, прямой взгляд и сносный английский – тоже понравился. Спустя неделю карьера Максима сделала стремительный взлет – из курьера пиццерии в белые воротнички. С Рикардо, хозяином пиццерии, договорился, впрочем, что будет подрабатывать в выходные – деньги были нужны.

Деньги. К ним постоянно возвращался в разговорах Яков. Он и жил очень экономно, покупал самое дешевое. До бахромы изнашивал брюки, много лет не расставался с пиджаком, хотя подкладка протерлась, а дешевые рубашки стреляли электричеством. На работе его ценили, неряшливость относили к эксцентричности профессионала, выпавшего из реального мира, – мало ли чудаков в хай-теке.

В супермаркете дядька гусарствовал.

– Выбирай любой сыр, какой хочешь!

Ян помнил пустой гастроном на углу рядом с аптекой, помнил изобилие сыров в Вене и Риме. Нужно было что-то сказать, Яков ждал.

– Швейцарский есть?

Он пробовал швейцарский сыр в гостях у Андрея, года полтора назад.

– Эт-т-т… Деревня, – снисходительно махнул рукой дядька. – Какой швейцарский, вон их сколько?

И сам же ткнул пальцем в витрину:

– Бери вон тот, он со скидкой.

Кто платит, тот и сыр выбирает.

«Начнешь работать – счет откроешь. И сразу начинай откладывать – это Америка», – наставлял Яков.

С Максимом они стали перезваниваться. Распили бутылку вина, когда Ян получил водительские права. День начался коротким письмом от Иосифа. «Хорошо, что ты уехал, мальчик мой – напиши, как ты устроился – у нас все здоровы – жизнь очень меняется – береги мать –».

От простых слов осталась горечь. Он чувствовал, что спрашивать бесполезно, да и письма ползут долго; по телефону Иосиф ничего не скажет. Ясно одно: плохо там. Если пишет, что «жизнь меняется», то жить не на что. Или почти не на что. А когда не знаешь чем помочь, помоги деньгами.

Тут и подвернулась работа – временная, но вовремя. Максим привел его к боссу.

Проигрыватель умолк. СD – миниатюрные серебристые диски вместо увесистых черных пластинок – самое первое откровение и первая радость в Америке. Он приходил в магазин (появились деньги, стало можно) и бродил там подолгу.

…Писать о дисках, о книгах в русском магазине? Книги – желанные, дефицитные – свободно стоят на полках, он только вчера заходил. И без блата, без очереди – выбирай и плати. Можно сесть в кресло, полистать, почитать и уйти, ничего не купив. Обо всем этом писать – все равно что рассказывать голодному про хлеб.

Максим не заходил в книжный: «Дорого». Зарабатывал он, вместе с развозкой пиццы, немало. «На девушек не хватает?» – улыбнулся Ян. «На дедушек, – отозвался приятель, помолчав. И добавил: – Родителей жду и этого старого идиота».

«Старым идиотом» он в сердцах назвал своего деда, наотрез отказавшегося уезжать. «Я кровь проливал за эту землю! В штыковую ходил, а вы только в кино видели… До Берлина…» – тут он начинал задыхаться, хватать воздух сиреневыми губами. «Давид Самойлович, – напоминал отец, – сколько раз вас обзывали жидом пархатым? Вы же…» – но дед не сдавался: «Страна ни при чем! А сволоты везде хватает. Америку вашу взять… Что они с неграми делают?» Дед кипел подолгу. «Чего вам не сидится, чего вам тут не хватает?» – «Всего не хватает», – устало бросала мать. Споры заканчивались одинаково: старик демонстративно разворачивал «Правду», мать глотала седуксен, отец с Максимом курили на кухне. Наконец решили: Максим поедет один, «а потом и мы подтянемся».

Все, кроме деда, знали, что существовало два варианта «потом»: или старик все же согласится, или… Многоточие трусливо замещало второе «потом». У Максима щемило сердце, когда в трубке дед громко недоверчиво кричал: «Симка, ты?!» – «Кто еще», – ворчливо отзывался внук, а горло перехватывало от нежности. Все, что дома смешило, раздражало – дедова возня с газетами, складываемые в папку вырезки, привычка есть вчерашний хлеб, хотя на столе лежал свежий, только что из булочной, – сейчас этого не хватало, потому что дед – упрямый, нелепый, любимый – в Ленинграде. Дед не давал выбрасывать хлеб – родные погибли в блокаду. Пока он воевал, спасая страну, война спасла его самого от голодной смерти.

Максим избегал оставаться в пиццерии допоздна – не хотел видеть, как румяную, ароматную невостребованную пиццу сбрасывают в черные мешки для мусора: завтра испекут новую. Рикардо знать не знал о Ленинграде, про блокаду понятия не имел и, отправляя мешки в мусорный контейнер, не терзался.

Дед Яна не вернулся с войны. На фотографиях Ян видел гладкое непроницаемое лицо между шляпой и воротником пальто. Глаза смотрели мимо него, мимо фотографа, словно дед один видел что-то, скрытое от остальных. Ушел он на войну в сорок первом, а вместо похоронки бабушка получила извещение: «пропал без вести». Куда был направлен взгляд спокойного молодого деда, в безвестность?..

…У Тихого океана сезоны сменялись плавно, незаметно; календарь и утренние туманы сообщали, что наступила осень. Здесь, в Сан-Армандо, убаюкивающее однообразие природы напомнило Яну легенду, которую читали на английских курсах: охотник уснул под деревом, а проснулся через двадцать лет. Старинная нелепица вдруг обернулась реальностью: что, если сегодняшний день длится много лет и ничего не меняется ни вокруг, ни в нем самом? Он представил, как страшно будет узнать, проснувшись, что время утекло в бездонный провал, в черную дыру, пропало без вести, как пропадали люди на войне, и только вокруг ничего не меняется: шныряют тощие белки, черные, как песок Ладисполи, листва такая же свежая, колибри так же восхитительны – и привычны, как до тоски привычны вопли матери: «Всю жизнь я на вас ишачу!..». Лететь через половину земного шара, чтобы увидеть себя на том же месте, только с другими декорациями – белками, пальмами и невозмутимым Тихим океаном?..