Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

сравнение, имел он всего один-единственный халат. И вот что значит кошка – священное животное. Как-то пророк уснул, а проснувшись, увидел, что Муэссу спит на рукаве его халата. Чтобы не тревожить кошку, он отрезал рукав.

– Вполне возможно, что из того котенка с долларом в зубах, – тоже вырастет Муэссу.

– Вряд ли!

– А у меня дома кошка очень ласковая, – Токарев не удержался, огладил круг руля. – Василисой зовут.

– Какой породы?

– Помойской. На улице нашел.

– Эхма! – Семеркин неожиданно потянулся, лицо его сделалось расслабленным. – Как ни странно, мне очень хочется домой.

– Мне тоже.

Оба замолчали. Каждый думал о своем. Дома стоит тихое, ласковое, с грибными дождями лето, самый конец его, цветут душистые травы – поздние, они обычно зацветают разом и также разом отцветают, будто по команде, становятся сухими, в речках и озерах хорошо берет рыба. Ох, как здорово рыбалка приводит в норму расшалившиеся нервы – лучшего лекарства не придумаешь.

Лица у Токарева и у Семеркина одинаково помягчели, появилось в них что-то нежное, трогательно озабоченное – мысли, воспоминания у них совпадали. Но раскисать было нельзя. Семеркин очнулся первым, помял рукою лицо. Токарев это засек, спросил озабоченно:

– А не свернуть ли нам куда-нибудь в сторону, а? И поспать малость. Минут так сто двадцать… А? – он потянулся, сладко захрустел костями.

– Нельзя.

– Все равно наша задача – второстепенная, отвлекающая. Что едем мы, что сидим – все едино. Главное, чтобы нас засекли… А где нас засекут – на трассе или под кустом – это для здешних спецслужб безразлично. А там… там уже видно будет, как надо действовать.

– Как действовать – нам с тобою хорошо известно, – Семеркин подобрался, в уголках губ у него образовались морщины. – Используй главный принцип профессии пулеметчика. А что в ней главное? Вовремя смыться с поля боя.

– Петрович тебя бы не понял.

– Петрович меня этому учил.

А Петрович места себе не находил – так муторно себя чувствовал, даже сердце, его – здоровое сильное сердце, не привыкшее подводить – и то, кажется, сейчас сбилось в своем ритмичном стуке. То оно колотилось сильно, безудержно, оглушая хозяина – готово было порвать барабанные перепонки, то, напротив, затихало, делалось неслышным и тогда Петрович ощущал некую противную слабость, на лбу у него проступал пот, и он нехорошо удивлялся – что же такое с ним происходит? Губы сжимались прочно, в глазах появлялось недоуменное выражение.

Годов Петровичу было немало, скоро должно стукнуть шестьдесят пять, и жизнь он прожил немалую, но до сих пор не научился изгонять из себя это странное тревожное волнение, способное разорвать душу… Он словно бы до сих пор находился рядом с ребятами, которых спроворил в окно, переживал за ошибки, что те непременно должны были совершить, – если бы рядом был он, ребята этих ошибок не сделали бы… Он сейчас ощущал некую неуверенность, которая часто возникает в человеке, когда ему надлежит взяться за оружие, – даже руки начинают трястись, но потом все проходит. Плохо, очень плохо, что его нет рядом с ребятами…

Но не может Петрович быть рядом с ними, полковник Кузнецов Леонид Петрович – невыездной, ему нельзя появляться там, в том пространстве, по ту сторону невидимой черты, именуемой границей; надо полагать у неких солидных дядь из Дальнего Забугорья на него собраны целые тома разных сведений… Петрович почувствовал, как к правой щеке у него прилипло что-то клейкое, противное, словно бы из воздуха вытаяла паутина и опустилась на лицо…

Это сердце, это снова подает тревожный сигнал сердце.

Действие почему-то происходит по диагонали: сердце находится слева, а отзвуки его всегда обнаруживаются справа – отнимается правая рука, начинает волочиться правая нога, на лицо справа опускается влажная липкая паутина и правая сторона перестает что-либо чувствовать. Петрович, сосредоточенно, будто школьник, посапывая, попытался стереть паутину со щеки. Ничего там не было. Он похлопал себя по карманам спортивных брюк в поисках «Примы», но сигарет не нашел. Вспомнил, что кончились они еще полчаса назад, он тогда смял пустую пачку и, приподняв какой-то камень, сунул ее туда. Сделал это машинально и факт этот у него просто вылетел из головы – мозги все-таки были заняты другим. Петрович выпрямился, вскинул голову – ему показалось, что он услышал чей-то сорванный вскрик…

Нет, тихо, никаких вскриков. Почудилось. Петрович вздохнул, помял пальцами виски.

Он стоял на зеленой, тщательно притоптанной тропке, ведущей от саманного домика к холодному, очень говорливому ручью.

Хотелось курить – во рту образовалось что-то горькое, прилипло к языку, к небу, вызывало неудобство и Петрович мотал головой, ругался про себя, но за куревом не шел. Что-то держало его здесь, в этой сонной зелени, на этих камнях, омытых водой говорливого ручья.

В ручье, несмотря на малую его глубину, имелись очень привлекательные заводи, в них, наверное, водилась рыба. У Паустовского есть прекрасный рассказ «Ручьи, где плещется форель»… Дивный был писатель Константин Георгиевич Паустовский, жаль, что он ушел из жизни, многими не понятый, ныне почти забытый. А в пору молодости Петровича Паустовский был кумиром образованных людей. Не знать, не читать Паустовского считалось «моветоном» – неким примером дурного поведения.

Кто ведает, может именно этот ручей навеял Паустовскому грустную картину, и он написал тот дивный рассказ, – ведь писатель много путешествовал и мог бывать здесь.

В конце концов Петрович махнул рукой – ну что тут может случиться без него? – и пошел в саманный домик за сигаретами.

У здешних пограничников имелся «зоосад» – четыре попугая разного окраса, посаженные в просторный вольер, – в гостях у усатого капитана-начальника заставы побывали немцы, приезжали делиться опытом, хотя из десяти человек приезжих только двое были пограничниками, остальные – приметливые ребята с зоркими глазами явно имели отношение совсем к другим службам. В подарок немцы привезли, как они сказали, «минизоосад» – четырех заморских птиц.

У попугаев были манеры солдат, любивших маршировать на плацу – похоже, их раньше содержали в армейской казарме. Завидев человека, попугаи дружно орали:

– Айн, цвай, драй!

Немцы очень веселились, когда дарили начальнику заставы попугаев, смеха своего не сдерживали. Конечно, дареных попугаев можно было отпустить на все четыре стороны – климат здесь вроде бы подходящий, теплый, птицы не должны пропасть, а с другой стороны, все бывает, иногда, случается, живое существо замерзает насмерть и в жару, можно было передарить попугаев, но за такой подарок начальника вряд ли бы кто поблагодарил, поэтому птицы остались жить на заставе.

Тропка, проложенная к саманному домику, шла мимо «минизоосада».

Увидя Петровича, один из попугаев, самый крупный, с голубым брюхом и красной спиной, хлопнул командно крыльями, будто ладонями и заорал:

– Айн, цвай, драй!

Не удержавшись, Петрович сплюнул себе под ноги. Он знал немного английский, немного испанский, немного – французский, однажды его даже заставили учить шведский и