Раскрашенная птица - Ежи Косински

На военном поприще место человека определялось званием и должностью в полку. Ветеран партии должен был беспрекословно подчиняться приказам даже беспартийного командира. Потом, на партийном собрании, он мог раскритиковать деятельность своего командира и, если его обвинение поддерживало большинство членов партии, он мог добиться, чтобы командира понизили в должности. Иногда бывало по другому. Командир мог наказать состоящего в партии офицера, и партия, в свою очередь, могла за тот же проступок понизить его и в своей иерархии.

Я растерялся перед этим лабиринтом. В мире, с которым знакомил меня Гаврила, человеческие устремления и надежды были перепутаны друг с другом, как корни и ветви огромных деревьев в густом лесу, где каждое дерево борется за влагу и пробивается к солнечному свету.

Я был встревожен. Что будет со мной, когда я вырасту? Кого во мне увидит партия? Каким я был на самом деле? Что у меня внутри – сердцевина свежего яблока или червивая косточка гнилой сливы?

Что делать, если коллектив решит, что я подхожу больше всего, например, для ныряния на большие глубины? Будет ли принято во внимание, что я ужасно боюсь нырять, потому что это напоминает мне то, как однажды, я едва не утонул подо льдом? Коллектив может посчитать этот случай очень ценным опытом и направит меня упражняться в нырянии. Вместо того, чтобы изобретать огнепроводные шнуры, мне придется всю остальную жизнь быть ныряльщиком, ненавидя воду и панически боясь каждого погружения. Что же тогда? Ведь Гаврила утверждал, что один человек не может даже допускать, что его решение будет вернее мнения большинства.

Я впитывал каждое слово Гаврилы и задавал ему разные вопросы, записывая их на грифельной доске. Я прислушивался к разговорам солдат до и после собраний, подслушивал сами собрания через брезент палатки.

Жизнь этих взрослых советских людей тоже была сложной. Возможно, жить им было не легче, чем кочевать по деревням, где тебя принимают за цыгана. Человек выбирал в стране жизни из разных тропинок, дорог и путей. Одни приводили в тупик, другие вели в болота, опасные ловушки и капканы. В мире Гаврилы только партия знала верные пути и верное направление.

Я старался не забыть ни одного слова и запомнить все, чему меня учил Гаврила. Он убеждал, что для того чтобы быть полезным и счастливым, нужно присоединиться к маршу трудового народа, идти со всеми в ногу, на указанном в колонне месте. Напирать на идущих впереди так же плохо, как и отставать. Это приведет к потере связи с массами, упадочничеству и вырождению. Любая заминка может задержать движение всей колонны, а упавший рискует погибнуть под ногами идущих…

Под вечер жители окрестных деревень пришли к лагерю. Они принесли фрукты и овощи, чтобы выменять обувь, кусок брезента на брюки или куртку и вкусную свиную тушенку, которой Америка снабжала Красную Армию.

Солдаты закончили дневные работы, заиграл баян, послышалось пение. Крестьяне напряженно вслушивались, едва понимая слова песен. Некоторые осмелели и начали громко подпевать. Остальные встревожились, с подозрением поглядывая на соседей, так неожиданно быстро полюбивших Красную Армию.

Все больше крестьян приходило к лагерю вместе с женами. Многие женщины откровенно заигрывали с солдатами, стараясь отвести в сторону – туда, где торговали их мужья и братья. Белокурые светлоглазые женщины одернув потрепанные блузки и подтянув заношенные юбки, виляя бедрами, с деланно безразличным видом прохаживались перед солдатами. Солдаты подходили поближе с брезентом, яркими банками американской тушенки, махоркой и бумагой для самокруток. Не обращая внимание на крестьян, они пристально смотрели женщинам в глаза и, вдыхая их запах, ненароком задевали их крепкие тела.

Время от времени, убегая из лагеря, солдаты встречались с деревенскими девушками и продолжали торговать с крестьянами. Командование полка делало все возможное, чтобы не допустить таких тайных связей с местными жителями. Политработники, командиры и даже дивизионная газета остерегали солдат от подобных прогулок. Они подчеркивали, что некоторые зажиточные крестьяне попали под влияние рыскающих по лесам националистически настроенных партизан, которые пытаются замедлить продвижение Советской Армии и отсрочить победу правительства рабочих и крестьян. Сообщалось, что в других полках, некоторые солдаты были жестоко избиты во время таких самовольных отлучек, а кое-кто вообще не вернулся назад.

Тем не менее несколько солдат, пренебрегая возможным наказанием, однажды выскользнули из расположения полка. Часовые сделали вид, что ничего не заметили. Жизнь в лагере была однообразной и солдаты, ожидая боевых действий или переезда, страдали без развлечений. Митька Кукушка знал об этой вылазке и наверняка присоединился бы к друзьям, если бы ему не мешала его еще не зажившая рана. Он часто говорил, что русские солдаты, рискуя жизнью, освободили местных жителей от фашистов, поэтому сторониться крестьян было бессмысленно.

Митька присматривал за мной еще с госпиталя. Благодаря ему я и поправился. Он выуживал для меня из котла лучшие куски мяса. Еще он подбадривал меня, когда мне делали очень болезненные уколы, поднимая мое настроение перед медицинским осмотром. Однажды, когда от переедания я получил несварение желудка, Митька два дня сидел возле меня, поддерживая мне голову, когда меня рвало, и обтирая лицо влажным полотенцем.

В то время как Гаврила учил меня серьезным вещам, объясняя роль партии, Митька знакомил меня с поэзией и пел песни, подыгрывая себе на гитаре. Именно Митька водил меня в полковой кинотеатр и старательно растолковывал увиденные фильмы. Я ходил с ним смотреть, как механики ремонтируют мощные армейские грузовики и именно Митька водил меня смотреть, как учатся снайперы.

Митьку любили и уважали едва ли не больше всех в полку. У него был отличный послужной список. Даже дивизионные командиры могли позавидовать наградам, сверкающим на его выгоревшей гимнастерке по праздникам. Митька был Героем Советского Союза и мало было в дивизии людей так отмеченных наградами, как он. Миллионы советских людей в колхозах и на заводах видели его в разных выпусках кинохроники. Митька был гордостью полка – его фотографировали для дивизионной газеты и корреспонденты брали у него интервью.

Вечером у костра солдаты часто рассказывали истории об опасных заданиях, которые он выполнял еще год назад. Они без конца вспоминали, как его забросили на парашюте в тыл врага. Там он в одиночку уничтожал вражеских офицеров и курьеров, стреляя с чрезвычайно большой дистанции. Они восхищались тем, как Митьке удалось вернуться из-за линии фронта и снова отправиться туда с новым опасным заданием.

Во время таких разговоров я просто распухал от гордости. Сидя рядом с Митькой, прислонясь к его сильной руке, я внимательно слушал его, чтобы не пропустить ни слова из его рассказов или из вопросов окружающих. Если бы война продолжалась так долго, чтобы я успел попасть в армию, может быть и я стал бы снайпером – героем, о котором за обедом говорят трудящиеся.

Митькина винтовка была предметом постоянного восхищения. Иногда, уступив уговорам, он вынимал ее из футляра, сдувал не видимые глазу пылинки с ее прицела и ложа. Дрожа от любопытства, молодые солдаты склонялись над винтовкой так же почтительно, как священник над алтарем. Бывалые солдаты большими огрубевшими руками брали винтовку с матово поблескивающим ложем, как мать берет ребенка из колыбели. Затаив дыхание, они смотрели в кристально-прозрачный телескопический прицел. Этим глазом Митька смотрел на врага. Эти линзы придвигали цель так близко к нему, что он различал выражение их лиц, их улыбки. Прицел помогал Митьке попадать точно под металлическую орденскую планку на груди – туда, где стучало немецкое сердце.