Микеланджело и Сикстинская капелла - Росс Кинг

Скорее всего, насчет пятисот дукатов Вазари традиционно преувеличивает, поскольку с золотом Юлий расставаться не любил. А вот пройтись палкой вполне мог. Неучтивые приближенные и слуги часто получали подобные «знаки внимания»: Юлию случалось толкнуть виновного или ударить его кулаком[219]. Неосторожно было приближаться к его святейшеству и когда он был в добром расположении духа. Новости о военных победах или иные хорошие известия побуждали его так неистово хлопать подданных по плечам, что все говорили: без доспехов к нему лучше не являться.

Юлий не просто изводил Микеланджело бесконечными вопросами о том, когда тот завершит фреску; он также хотел лично увидеть созданное, хотя художник вовсе не собирался делать для него исключение. Микеланджело решительно не желал показывать неоконченную работу, и это радикально отличало обстановку Сикстинской капеллы от Станцы делла Сеньятура, где для Юлия всегда были распахнуты двери. Рафаэль трудился всего в двух комнатах от папской опочивальни – меньше чем в двадцати метрах, и поскольку понтифик во многом определял содержание фрески, он, должно быть, немало времени проводил в декорируемом помещении, наблюдая за продвижением работ и делясь идеями.

Рассчитывать на столь же учтивое отношение в Сикстинской капелле Юлий не мог. Как свидетельствует Вазари, отчаявшись добиться от Микеланджело, чтобы тот приоткрыл завесу тайны, он подкупил помощников, позволивших ему как-то ночью прокрасться в капеллу и увидеть творение своими глазами. Микеланджело уже подозревал, что папа, переоблачившись, проникает на леса и подсматривает за происходящим. На этот раз, почуяв неладное, он сам укрылся на лесах и, когда посторонний вошел в капеллу, начал сбрасывать ему на голову доски, вынудив отступить. Юлий ретировался, извергая проклятия, а Микеланджело остался размышлять о том, что ему будет за эту выходку. Опасаясь за свою жизнь, он бежал через окно и подался во Флоренцию, где временно затаился и стал дожидаться, когда легендарный папский гнев утихнет[220].

Может быть, эта история и приукрашена, а то и вовсе придумана Вазари от начала до конца. И все же, какой бы сомнительной она ни казалась, за ней стоит неоспоримый факт: в отношениях между мастером и заказчиком не осталось ни намека на взаимопонимание и любовь. Суть проблемы, как видно, была в удивительной схожести нравов Микеланджело и Юлия. «Его импульсивность и вспыльчивость тяжелы для тех, кто находится рядом с ним, но внушает он скорее страх, чем ненависть, ибо нет в нем ничего мелкого и презренно эгоистичного»[221]. Эту реплику о Юлии, вышедшую из-под пера измытаренного венецианского посланника, легко отнести и к Микеланджело. Особенно часто папе присваивали эпитет «лютый». Впрочем, сам Юлий точно так же высказывался о Микеланджело – одном из немногих людей в Риме, не пожелавших перед ним угодничать.

Эпизод, над которым с таким трудом билась артель Микеланджело, «Опьянение Ноя», взят из Книги Бытия (Быт. 9: 20–27). В нем описано, как Ной после Потопа посадил виноградник и чрезмерно увлекся, вкушая плоды своих трудов. «Выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем», – сказано в Библии. Пока Ной, пав навзничь, пребывал обездвиженным, без одежд, в шатер случайно зашел его сын Хам; увидев отца в таком непристойном виде, он позвал старших братьев и принялся потешаться над стариком. Сим и Иафет оказались почтительнее к охмелевшему главе рода, укрыли его одеждами, войдя в шатер спиной и отведя взгляд, дабы не задета была его стыдливость. Очнувшись наконец от беспамятства и поняв, что младший отпрыск его высмеял, Ной повел себя сурово и проклял Ханаана, сына Хама, которому впоследствии суждено было стать прародителем не только египтян, но также жителей Содома и Гоморры.

Сцена, изображающая престарелого отца во власти трех сыновей, один из которых безжалостно над ним потешается, странным образом напоминала ситуацию в семье самого Микеланджело весной 1509 года. «Дражайший отец, – писал он тогда домой Лодовико, – узнал из Вашего последнего письма, как у Вас идут дела и как ведет себя Джовансимоне. Вот уже десять лет не получал я худшего известия, чем в тот вечер, когда прочел Ваше письмо»[222].

Вновь домашние неурядицы, как нетрудно предположить, по вине неуправляемого Джовансимоне вмешались в творческий процесс. Прошел без малого год с тех пор, как Джовансимоне побывал в Риме, заболел и, к великому облегчению Микеланджело, вернулся в прядильню. Художник еще надеялся пристроить Буонаррото и Джовансимоне на прядильном поприще, если эта парочка, в свою очередь, научится себя вести и освоит секреты торговли. Но в тот момент был рассержен и ответил на послание Лодовико: «Теперь же я вижу, что они делают как раз обратное, особенно Джовансимоне, из чего заключаю, что добром от них многого не добьешься».

Что именно натворил Джовансимоне, почему разозлился и махнул на него рукой Микеланджело, как это следует из письма, осталось неясным. Безусловно, дело не только в привычке бесцельно слоняться по родительскому дому. Судя по всему, он украл либо деньги, либо нечто принадлежавшее Лодовико, после чего ударил или по меньшей мере угрожал ударить отца, когда кража раскрылась. Как бы то ни было, Микеланджело вскипел от ярости, когда весть дошла до Рима. «Коли бы я мог, то в день получения Вашего письма я сел бы в седло и сей же час навел во всем порядок, – заверял он отца. – Но, не будучи в силах это сделать, я пишу ему отдельным письмом то, что считаю нужным, и ежели он и впредь не изменит своей натуры… прошу Вас меня известить».

И что это было за письмо! «Ты просто низкая тварь, – честил он Джовансимоне, – и как с тварью я и буду с тобой обращаться». Как и в случае других семейных конфликтов, он грозился, что вернется во Флоренцию и наведет порядок лично. «Поскольку до меня доходит лишь малая часть твоих проделок, я намерен сесть на почтовые и приехать к вам, чтобы растолковать тебе твои ошибки… Когда я приеду, я раскрою тебе глаза так, что ты будешь плакать горючими слезами и поймешь, откуда берется твоя гордыня»[223].

Письмо завершалось патетическими упреками и назиданиями, подобные которым Джовансимоне, должно быть, уже привык выслушивать от старшего брата. «Двенадцати лет от роду я ушел из дома, – писал Микеланджело, – скитался по всей Италии, испытал всевозможные лишения и унижения, истязал свое тело тяжким трудом, подвергал свою жизнь бесчисленным опасностям, и это лишь затем, чтобы помочь моим родным. Теперь же, когда я начал понемногу ставить их на ноги, ты один стал тем, кто расстроит и разорит в одночасье то, что я создавал годами и с таким трудом».

Неприглядное поведение Джовансимоне заставило Микеланджело пересмотреть свои планы, связанные с семьей. Пристраивать молодого человека к себе он не собирался, поклявшись отцу оставить негодного братца «с голым задом». Он размышлял, не отдать ли средства, отложенные на прядильню, самому младшему, Сиджизмондо, служившему в солдатах. Тогда можно было бы сдать имение в Сеттиньяно и три сопредельных дома во Флоренции, а деньги пустить на содержание Лодовико, поселить его, где пожелает, и нанять слугу. «С этим доходом, да еще с тем, что дам Вам я, – предлагал он отцу, – [вы] могли бы нанять кого-нибудь себе в услужение». Ну а братья, выселенные из обоих домов и из имения, пусть сами о себе позаботятся. Микеланджело даже подумывал привезти Лодовико в Рим, чтобы тот жил вместе с ним, но быстро отказался от этой идеи. «Время нынче неподходящее, так как Вы плохо перенесете здешнее лето», – пояснил он, в который раз ссылаясь на эпидемии, отравлявшие (так кстати!) городскую атмосферу.