В расцвете рыцарства - Роберт Нельсон Стивенс

– Да, – ответил Слай, – королева за это отодрала его за уши. Спор произошел из-за вопроса касательно Ирландии.

– Герцог впал в немилость, – продолжал Гель, – его готовы были обвинить в государственной измене. Я так мало смыслил в придворных делах, что решил: мое письмо может только вовлечь меня в неприятности. Поэтому я сжег его тут же, в таверне, и стал раздумывать, что мне делать. Я поселился в дешевых номерах, заложил свое оружие, потом мой плащ, наконец и остальное платье, купив себе на время какие-то обноски на рынке. Я решил скорее умереть на улице, чем отправиться опять в Оксфордшир к моему кузену, и действительно конец мой, казалось, был уже близок. Однажды хозяин потребовал от меня денег за квартиру. Я был пьян и выругал его, а он взял и вышвырнул меня на улицу, хорошенько поколотив предварительно. Я был так разбит, что едва двигался, но все же потащился дальше, пока не упал где-то без сил, и тогда-то Шекспир, возвращаясь поздно ночью из таверны, наткнулся на меня, так как я лежал посреди дороги. Я не знаю, что побудило его остановиться и внимательно осмотреть меня. Но, во всяком случае, он не только осмотрел меня всего, но и повел к себе на квартиру, а затем предложил мне поступить в его труппу, от чего, конечно, я не мог отказаться, так как иначе должен был умереть от голода на улице. Нечего и говорить о том, как я был ему благодарен за это предложение.

– По стонам, которые ты испускал, я сразу догадался, что ты не простой бродяга, – заметил Шекспир.

Поздно вечером в «Морскую деву» пришел и Бёрбедж. Есть он не хотел, так как поужинал уже в другом месте, но выпить согласился с радостью. Вся комната теперь была наполнена табачным дымом, так как почти все актеры закурили свои трубки. Шекспир не курил.

Разговор зашел о новой пьесе, и Геминдж сказал, обращаясь к Шекспиру:

– Ведь этот принц Гамлет жил, кажется, двести лет тому назад? Теперь он возродился к новой жизни благодаря нам, не правда ли, Шекспир?

– Да, многие покойные короли или герои обязаны своим возрождением нам, несчастным писателям и актерам.

– А между тем мы, несчастные актеры, воскрешающие мертвых, первыми будем забыты. Кто еще будет помнить наши имена через триста лет?

– Почему же нет? – заметил Конделль. – Ведь если наши имена будут напечатаны в книгах, содержащих пьесы, которые мы играли, то они сохранятся для потомства.

– Ну, в таких книгах, которые печатаются теперь, вряд ли долго сохранятся наши имена, – сказал Слай, сам иногда писавший пьесы.

– Я, со своей стороны, вовсе не желал бы, чтобы пьесы, которые я написал, существовали слишком долго, – сказал Шекспир.

– Но подумай, Шекспир, ведь если бы кто-нибудь взялся напечатать все пьесы, написанные тобою, и в начале книги выставил бы наши имена, то есть имена актеров, исполнявших эти пьесы, ведь в таком случае и мы сделались бы небезызвестными потомству?

Шекспир ответил на это:

– Жалкая участь предстояла бы моим пьесам и вашим именам, напечатанным в начале их: толстые запыленные фолианты лежали бы где-нибудь в пыли в лавке, где никто не стал бы покупать их.

– А я, со своей стороны, уверен в том, – заметил вдруг Геминдж, – что твои книги никогда бы не завалялись в пыли, Шекспир, их стали бы читать всегда.

– Да, весьма возможно, что они не лежали бы в пыли, так как их употребили бы как оберточную бумагу, – смеясь ответил Шекспир. – Дик говорил, что книги могут сохраняться в продолжение трехсот лет, это верно, так как весьма древние книги сохранились до наших дней, но так как каждый век дает своих писателей, более умных и интересных, чем предыдущие, то кто же станет читать, скажем, в 1900 году, например, сочинения какого-то Вильяма Шекспира, его пьесы или, например, его поэмы, которые он обработал, однако, более старательно, даже чем пьесы?

– Конечно, странно было бы, – заметил Бёрбедж, – если бы, например, актера помнили только потому, что он играл когда-то в тех или других пьесах.

Он хотел прибавить, но потом подумал только про себя: «Вернее, пьесы Шекспира будут помнить, скорее всего, потому, что в них некогда участвовал такой-знаменитый актер, как Бёрбедж».

– Почему ты так молчалив, Гель Мерриот? – заметил Шекспир, обращаясь к своему юному другу и стараясь переменить разговор. – Ты смотришь на облако дыма от своей трубки, будто наблюдаешь в нем какие-то особенные видения.

– Да, конечно, я вижу в нем чудное видение, – оживленно заговорил Мерриот, очень довольный тем, что наконец-то он может высказаться. – Я жалею, что не обладаю твоим поэтическим талантом, иначе я описал бы его в стихах. Боже мой, какое лицо, глаза ее прожгли мою душу, купидон сыграл со мной плохую штуку!

– Ты разве успел влюбиться со вчерашнего дня? – спросил Шекспир.

– Я влюбился сегодня в четыре часа дня, – ответил Гель.

– Но в таком случае ты мог видеть ее только издали?

– Увидеть ее значило влюбиться в нее. Выпейте со мной за ее здоровье, господа, и за мою любовь.

– Если хочешь, мы выпьем даже за ее нос, за рот, за щеки, – сказал Слай, приводя в исполнение свои слова.

– Не воображай, что это – любовь, юноша, – сказал Флетчер. – Любовь зарождается не так быстро.

– Нет, это, может быть, и любовь, – заметил Шекспир. – Любовь похожа на пламя: одна искра – и огонь вспыхнет совершенно неожиданно. Если дело ограничится только этой искрой, то, конечно, огонь скоро потухнет, но если добавить топлива: новые встречи и взгляды, то пламя разрастется и превратится в божественный огонь, согревающий сердце и душу. Если топлива окажется чересчур много или слишком мало или поднимется противоположный ветер, то, конечно, пламя это погаснет. Искра воспламенила нашего Геля, но будет ли гореть пламя его любви или нет, это уже покажет будущее.

Гель объявил: если возможно погасить огонь в его груди, то только при помощи вина; все друзья его согласились с этим и потребовали другой бочонок вина. Гель пил больше всех, но чем больше он пил, тем яснее представлялась она его очам; ему казалось, что она незримо присутствует тут же, и он говорил все, услаждая себя мечтой, что она слышит каждое сказанное им слово.

Он не успел оглянуться, как актеры заговорили о том, что пора и по домам; за большинством из присутствующих пришли уже слуги, так как в те времена необходим был надежный эскорт, чтобы безопасно ходить по улицам Лондона в такой сравнительно поздний час. Но Гель, живший в одном доме с Шекспиром, вовсе не был еще расположен идти спать. Шекспир, хорошо знавший, что юноша сумеет в случае нужды постоять за себя, не препятствовал его желанию еще пображничать и тоже ушел домой; остались только Мерриот и Слай, который был еще не прочь выпить бутылочку-другую. Но наконец и Слай решил, что пора идти спать; так как он едва уже держался на ногах, Гель проводил его до дверей дома, где он жил, и затем, когда друг его исчез, он остался совершенно один среди пустынной узкой улицы, обдумывая, где бы найти себе компаньонов, чтобы весело провести остаток ночи.