Путь Беньямина - Джей Парини

Вальтер был чудак, но я любила его. Наверное, это не совсем подходящее слово, но лучшего мне не подобрать. Он был в моей жизни ужасно, ужасно важным человеком. Он доводил меня до безумия, но был нужен мне. Я обожала разговоры с ним. Он развлекал меня, льстил мне, дразнил меня, ругался со мной. Он всегда был так внимателен, когда мы с ним говорили, и другого такого человека я в целом мире не встречала.

Мы познакомились в середине лета 1924 года на Капри, у базарной площади. Стоял изнуряюще жаркий день, и я пыталась купить миндальных орехов. Иногда просто хочется миндальных орехов. Но я, хоть убей, не могла вспомнить, как эти прелестные орешки называются по-итальянски. Торговец как только не жестикулировал, извергая множество слов на непроницаемом для меня диалекте. Что только он мне не предлагал, только не миндаль. Отчаявшись, я уже собиралась уйти с пустыми руками и тут увидела невысокого человека в очках и в белом костюме. Он стоял рядом со мной, тяжело дыша ртом и пристально глядя сквозь толстые стекла очков.

– Могу ли я вам помочь, сударыня? – спросил он, галантно кланяясь и приподнимая белую соломенную шляпу.

Я сразу же определила, что он из Берлина.

– Вы знаете, как по-итальянски «миндальные орехи»?

Он залопотал на каком-то чуднóм наречии, и вдруг в моем распоряжении оказался большой пакет орехов. Мне даже не пришлось за него заплатить.

– Не знаю, как вас и благодарить, сударь, – сказала я. – Обожаю миндаль.

– Можно я пройдусь с вами?

– Если вам угодно, – ответила я. Просьба была необычная, но я всякое повидала. – Мне нужно возвращаться в гостиницу. Муж ждет.

Я не была замужем, но на всякий случай решила сказать это. Мало ли чего можно ожидать от мужчин.

Он взял у меня пакет с миндалем, как будто это было что-то страшно тяжелое.

– Ну что вы, – запротестовала я. – Силы у меня хватает.

Я согнула руку, показывая мускулы.

– Позвольте, сударыня. Я должен нести эти орехи. В конце концов, я добыл их своим языком.

Это было нелепо, но я не стала противиться. Я скучала на Капри, под этим слепящим солнцем. Кому хочется жить внутри алмаза? В какой-то момент даже отдых начинает утомлять, и мне уже не терпелось вернуться в Берлин.

Когда мы шли через пьяццу, Вальтер предложил зайти в кафе с огромными зелеными маркизами: он хотел угостить меня каким-нибудь напитком, и я согласилась. Меня мучила жажда, а ноги просто отваливались.

– Позвольте представиться, – сказал он, размешивая, словно араб, множество кусочков сахара, положенных им в кофе, и зажигая сигарету. – Я доктор Вальтер Беньямин.

– А я доктор Ася Лацис, – произнесла я.

Он недоверчиво посмотрел на меня. Я не была доктором, но не смогла устоять перед соблазном подразнить его. Мне никогда не нравилась эта германская одержимость званиями: герр доктор Такой-то, герр профессор Этакий.

Мы приятно, пусть несколько уклончиво, поболтали, и он настоял на том, чтобы проводить меня до маленькой гостиницы, где мы с Бернхардом остановились. Нашего друга Брехта мы оставили в Позитано и приехали сюда, чтобы побыть наедине, но успели поссориться, едва ступив на берег.

Я перестала думать о Вальтере Беньямине, как только мы попрощались у входа в мою гостиницу, но дня через два он вошел в кафе, где мы сидели с Бернхардом и немецким театральным агентом Вилли Мангеймом, с которым встретились на пароме. Вальтер сел за маленький мраморный столик у двери и принялся что-то набрасывать в записной книжке. То и дело он поднимал глаза и смотрел в мою сторону с внимательностью, характерной для близоруких. Он важно кивал и снова начинал писать. Я, не отводя глаз, встречала каждый его взгляд и кивала в ответ.

Решив, что пора закончить эту глупую игру, я подошла к его столику и предложила присоединиться к нам: и Бернхард, и Вилли рады были бы пообщаться еще с одним образованным немцем. Ко всеобщему удовольствию, он со знанием дела заговорил о берлинском Deutsches Theater[73], в котором работал Бернхард: похоже было, что он пересмотрел все основные постановки последних десяти лет.

– Он весьма просвещенный муж, – отозвался о нем потом Бернхард. – Я читал его статьи. Мы ведь пару раз мимоходом встречались на этих больших приемах, что закатывал Бенно Рейфенберг[74].

– А, у Рейфенберга, – произнес Вилли.

Завязывать контакты с нужными литературными редакторами было коньком Вилли, а Рейфенберг заведовал одной из лучших газет в Германии – «Франкфуртер цайтунг».

– Он, кажется, гомосексуалист? – простодушно спросила я.

Но мой вопрос, похоже, привел в ступор и Вилли, и Бернхарда: они не считали возможным обсуждать такие темы.

– Он очень талантливый и неординарный человек, – сказал Вилли. – Весьма неординарный, следует признать.

Время от времени я все-таки вспоминала о Вальтере и была уверена, что в предстоящие годы нам суждено помногу видеться. У меня есть некоторый дар ясновидения в том, что касается отношений. Я моментально поняла, что пленила его, а вот он чем-то отталкивал меня. Его сопровождал какой-то неприятный запах. Но еще больше раздражала его манера говорить с запинками, иносказательно. Мне нравится, когда люди выражают свои мысли прямо, без околичностей. Зачем эта многоречивость, зачем постоянно ходить вокруг да около?

Окна в нашей гостинице (как и в большинстве хороших гостиниц на Капри) выходили на море, и вид открывался восхитительный. Нравился мне и сам наш номер с его белыми шероховатыми стенами, сводчатым потолком и ярко раскрашенной плиткой полов; через венецианскую дверь можно было ступить на мозаичный пол террасы и позавтракать под широким парусиновым навесом. В саду, прямо под нами, иглами устремлялись к небу стройные кипарисы, легкий ветерок доносил их аромат. Ранними вечерами я сидела там одна и читала. Солнце заваливалось за известняковые скалы, воздух становился прохладным, пикировали и резко меняли курс ласточки, заигрывая с расположенным внизу фонтаном. Я была очарована этим островом, на котором, как в обители Просперо[75], водится множество кипучих духов, не всегда ладящих между собой.