Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

доли правды. Нельзя говорить о том, что в советском научно-исследовательском институте ученые, скованные бюрократическими правилами, государственными планами, директивами, лишенные инициативы и возможности экспериментировать, фактически большую часть рабочего времени проводят впустую. «Какое решение вы предлагаете? Безработицу? – спрашивает директор Мартынова. «Да. Лучше официальная безработица, чем неофициальное ничегонеделание», – отвечает тот (стр. 151). И этого, конечно, никакой советский цензор пропустить не может. Халатность, безразличие, наплевательство, ставшие настоящим бичом советского общества, сначала критиковались в печати в рамках кампании за искоренение «недостатков», но теперь всем уже стало ясно, что это не «недостатки», а коренные пороки общественной системы, и говорить об этом теперь уже нельзя. Как нельзя говорить и о том, что неустроенность быта, нехватка товаров, высокие цены и низкая зарплата делают жизнь простого советского человека мучительной и ужасной.

«Человек, который после работы стоит полчаса в очереди за помидорами (и они кончаются перед ним), потом полчаса за полуфабрикатами (и они тоже исчезают перед самым его носом), потом десять минут в очереди за яблоками… и продавщица возвращает ему чек, потому что чек пробит в другой отдел (что ж делать с чеком? – Подпишите у заведующей. – Где заведующая? – Вышла! – Когда придет? – Гражданин, вы мне мешаете!), – так вот, я со всей ответственностью утверждаю, что этот человек социально опасен: он может запросто броситься на публику и начать кусаться», – рассуждает герой книги Владимир Мартынов (стр. 150–151).

И еще в другом месте:

«Когда я еще увлекался литературой, я обратил внимание, что герои советских авторов совершенно не думают о деньгах… Признаюсь честно, я всё больше и больше думаю о деньгах. По-моему, с ними происходит что-то непонятное. Раньше, до реформы, если у меня была в руках сотня, я считал себя богатым человеком. Сегодня, как пойдешь в магазин – так нет десятки. [А ведь советская пресса утверждает, что при социализме нет инфляции и быть не может. – Ю. М. ] Я получаю прилично. Сто пятьдесят в месяц. На руки – 135 рэ… То, что мы покупали раньше, покупаем и сейчас. Без роскоши и кутежей. Самое необходимое… – 11 рэ за два дня. Умножить на пятнадцать – 165 рэ в месяц только на еду» (стр. 88).

Этого признания о том, что советский ученый-физик получает зарплату, которой не хватает даже на питание маленькой семьи из трех человек – муж, жена и маленькая дочка – разумеется, тоже никакой цензор пропустить не может. И того, что все советские города-новостройки монотонны, безлики, по-казенному стандартны, уродливы и одинаковы: «Налюбовался одним городом – в другой не захочешь. Всё одинаково. Главная улица – имени Ленина. Параллельно – Коммунистическая, Советская, Красноармейская. На домах лозунги и призывы: “Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества”, “Дело Ленина победит”». И того, что иностранный турист, тщательно ограждаемый от реальной советской жизни «натренированно улыбающимся» персоналом, помещаемый в особые гостиницы, провозимый по особым маршрутам, не может узнать правды о нашей стране, – всего этого тоже цензура пропустить не могла.

Однако и здесь, в романе «Прогноз на завтра», в котором Гладилин, видимо, старался быть как можно более правдивым, ему не удалось избежать фальшивых интонаций, неискреннего заигрывания с читателем, недоверия к нему. Он никак не может попасть в верный тон и то относится к читателю как к глупому, недалекому человеку, на которого надо действовать дешевым эффектом, то начинает говорить явно не своим голосом, фальшивым, натужным, в надежде на то, что читатель этого не заметит, либо сочтет это за простительную и необходимую дань сильным мира сего, либо, наконец, пытаясь убедить в своей искренности, заменяет саму искренность усилиями доказать ее, что вызывает лишь недоверие.

В начале 1976 года Гладилину удалось добиться выезда на Запад. Здесь он опубликовал уже ряд своих не пропущенных советской цензурой рукописей, в которых гораздо меньше чувствуется зависимость от штампов советского мышления. Но удастся ли ему освободиться от них совсем, вопрос этот не так прост, как кажется, ибо мешает писателю не только страх, но и глубоко укоренившиеся в его сознании привычки, штампы мышления, привитые ему советской печатью, самоцензура, вошедшая уже в плоть и кровь всякого, кто пишет в советских условиях.

Эта самоцензура, бессознательно, на уровне подсознания проводимое затормаживание и устранение некоторых импульсов в ходе творческого процесса, деформирует личность писателя и часто разрушает в нем всякую способность писать свободно и искренне.

О самоцензуре хорошо говорил Анатолий Кузнецов после того, как он бежал на Запад[134]. Сам он очень остро переживал эту проблему, и его творческая судьба – быть может, самый яркий пример того, как уродуется писательская душа идеологическим контролем и как трудно ей потом излечиться. Где граница между искренностью, полуискренностью с вынужденным умолчанием, но без лжи, и полуискренностью с маленькой необходимой ложью? Как должен насиловать себя писатель, постоянно искажая свой внутренний голос в поисках этих границ! Где та грань, что отличает дозволенную правду от недозволенной? Кузнецов, опубликовав на Западе полный первоначальный текст своего романа «Бабий Яр»[135] (куски, изъятые цензурой, и цензурные исправления выделены курсивом) показал, как трудно иногда понять мотивы, которыми руководствуются цензоры, и что считается у них недопустимым. Этот двухслойный текст романа дает очень интересный материал для тех, кто хотел заняться исследованием работы советской цензуры, так же как и текст большого рассказа Кузнецова «Артист миманса», тоже опубликованного им на Западе в полном первоначальном виде вместе с интересным авторским послесловием[136].

При этом нужно помнить, что вычеркиваниям и правке подвергаются лишь вещи, уже одобренные в принципе для печати, отвечающие партийным установкам на данный момент, то есть вещи, уже прошедшие предварительно самоцензуру писателя, отлично знающего, что можно предложить для печати и чего нельзя, и первую цензуру младшего редактора.

Кузнецов считает, что самоцензура в той или иной мере присуща сегодня всем русским писателям, даже тем, кто пишет для самиздата, ибо давая читать свои произведения друзьям или даже просто складывая их в свой письменный стол, писатель постоянно думает о том, какая мера наказания грозит ему за то или иное высказывание в случае, если рукопись будет найдена при обыске, и поэтому, как правило, воздерживается от наиболее опасных суждений, производя таким образом операцию самоцензуры даже при написании произведений, не предназначенных для печати.

Бежав на Запад, Кузнецов надеялся начать писать по-новому: с полной отдачей, излечившись от страшной душевной травмы, выйдя из того ужасного состояния, в котором он пребывал последние годы: «во мне всё одеревенело, душа как бы заледенела от моего собственного внутреннего цензора, я почувствовал себя как в каменном