Счастливые люди - Каринэ Арутюнова

Так вот, о любви, – она не раз спасала меня, выручала, – когда я готова была провалиться в вязкое течение будней, уныние городского ландшафта, – в душе-то я страстный эстет, – вот вынь мне да положь красивое, жить без красивого не могу, а где оно, это красивое, – в ползущем ли под ногами трудяге-муравье, либо в разноцветных брызгах из-под колес велосипеда, либо в чистом половичке, притаившемся под дверью, – где бы я не жила, а уж красивое раздобуду наперекор всему, – по дороге в школу, на работу или неважно куда, – пешком, в метро, на трамвае или электричке я отыщу это красивое, – будь то ресницы бездомной собаки или ржавая полоска заката, – в минуты отчаяния, которые посещают меня, как и все временно живое, я думаю о том, что все красоты по чьему-то ужасному недосмотру всегда оказывается в другой части света, вдалеке от меня – и мысль эта, согласитесь, непереносима, особенно, если думаете вы ее достаточно долго…

И тут приходит она.

Как посланник неведомых миров, протягивает руки, проносясь на облаке или отколовшейся от материка льдине с огромной скоростью, но успевает опалить, зацепить, подхватить.

Любовь.

Признаки ее похожи на болезнь. Вначале вы путаете ее с ангиной, инфлюэнцей, гриппом.

Вас бьет мелкая, а затем крупная дрожь, – состояние паники сменяется ощущением изнурительного блаженства.

Немало времени вы проводите у зеркала, – вглядываетесь в отражение, находя себя то обворожительной, то пугающе-безобразной, то вдруг незнакомкой, совершенной до боли, до обморока.

Вы материк. Вселенная. Внутри вас – затишье перед грозой, бурей, смерчем, цунами.

Это вами любуется старик из трамвая, – это ваше лицо наполняет смыслом монотонность бегущих минут.

Вы – эпицентр мироздания. Ожидание, предвкушение, предтеча. Лучи, достигающие любого, самого жалкого закутка, согревающие усталого путника.

А еще вы застываете у окна, – стояние у окна сопровождается непременным выворачиванием суставов, исступленным молчанием и внезапными излияниями в виде слез и потока слов, вначале будто бы бессмысленных, но постепенно складывающихся в аккуратные столбики.

Любовь проходит, – это уже потом, много позже, – это уже после, наученные непременным опытом, вспоминаете вы, – но остаются слова, в столбик и в строку, и воспоминания об отражении в зеркале, о льдине, которая проносится мимо вас, о волшебной планете, на которой красиво все, даже безобразное, даже глупое и смешное, – и что самое смешное, – именно это смешное и оказывается потом самым прекрасным.

Потом, когда вы будете далеко, – на чужой планете, – посреди вечного холода и отчаянной мерзлоты, – промозглой топи и бессмысленной, отупляющей жары, – вы будете вспоминать дуновение ветерка, и видеть красивое там, где его, по идее, никогда не было.

О чем думает человек, который входит в автобус?

Едет в нем, покачиваясь на сидении, либо прижавшись к окну спиной, либо опираясь на поручень.

О чем думает человек – пускай это будет не очень молодой, совсем немолодой мужчина с небольшой проплешиной на макушке и рассеянным взглядом из-под стекол очков. Стекла запотели, впрочем, как и окна. Это такое не вполне комфортное ощущение влаги, которая накапливается в пазухах носа, в подглазьях, на бровях и бесцветных ресницах. Они помаргивают часто, будто пытаясь смахнуть невидимую влажную взвесь.

Пахнет влажной одеждой, немного потом, лосьоном после бритья – такой довольно тривиальный запах, один и тот же каждое утро, вначале чуть резковатый, слабеющий с каждой минутой и к концу дня лишь отдаленно напоминающий о себе.

Пахнет обычным днем недели, таким, обыденным слишком, в котором нет ожидания праздника и самого праздника нет. Шелест газетных листов, какой-то старичок, сморкающийся в платок, женщина напротив, разглядывающая не очень свежий маникюр, смеющиеся школьники, потные, взъерошенные, с красными щеками и ушами.

О чем думает человек, провожающий взглядом проплывающие скелеты зданий, фигуры людей на остановке, вывески, светофоры, фонари…

Возможно, о предстоящем ужине, или об ужине, который возможен был бы, если…

Возможно, о той, которая ждет его, или о той, которая уже не ждет.

Однажды он ехал в этом же поезде и прижимал телефон к уху, из глаз его катились слезы благодарности, отчаяния, умиления, жалости к себе, к другим, к этому уходящему дню, нет, уже вечеру, который не повторится.

Мари, о, Мари…

Кажется, он говорил по-французски, умолял о чем-то обладательницу певучего контральто – по уверенным ноткам можно дорисовать портрет полногрудой черноволосой женщины, забавно склоняющей головку набок, к плечу, – неужели это ее он называл птичкой, цветком, ландышем? Неужели из губ его сыпались все эти уменьшительные, наивные, смешные слова, вздохи, выдохи, междометия, странные горловые звуки, совершенно недопустимые сегодня?

Кажется, это было в прошлом году, а, может, много лет тому назад, в какой-то другой жизни, в которой вечерние поезда привозят к месту назначения счастливых и несчастных одновременно, на какую-то долю секунды поверивших в счастливое избранничество.

Мужчина, сидящий с прямой, очень прямой спиной. С портфелем на острых коленях.

О чем думает человек, который вот сейчас, сию минуту, поднимается, проводит ладонью по волосам, по взмокшему лбу. Торопится к выходу, прижимая портфель к груди или к животу. Спускается по ступенькам и исчезает в плотном тумане, впрочем, еще каких-то пару минут мы сможем наблюдать его удаляющуюся спину, уже не такую прямую, немного сутулую.

Потому что там, вдалеке, давно погасли огни, и ни один из них не освещает дороги. И вечерние шаги тают в тишине, в которой тают шорохи, лица, воспоминания, и чей-то взволнованный голос подпевает немного насмешливо, немного грустно: о, Мари, о Мари, – как будто там, за кадром, все еще идут титры, и звучит музыка, возможно, даже аккордеон.

Потому что если пройти немного левее, а потом чуть правее и наверх, туда, к старым кварталам, где ветер треплет развешенное там и сям белье, то можно увидеть человека с аккордеоном, в темных очках и шляпе-канотье. И услышать мелодию из одного старого фильма.

Кажется, речь идет о любви.

Я люблю сумасшедших.

Допустим, есть тут один (хотя на самом деле их гораздо больше, но многие умело маскируются).

Утверждает, что живет с Моникой Белуччи. То есть живет он, вообще-то, с пожилой мамой в стандартной двухкомнатной квартире, оснащенной стандартными удобствами, а, может быть, даже с женой и двумя детьми, не суть.

Все это внешнее, несущественное.

А внутренняя жизнь – она гораздо насыщенней и важней ежедневной паутины, в которой бьется каждый из нас.