Время барса - Петр Катериничев

— Ну? Чем обескуражен Дик? — бросил ему спасительную соломинку Лир.

Глостер хватанул воздуха, произнес натянутым, чуть вибрирующим, как надрезанная струна, голосом:

— Дик считает, что операции были слишком усложнены.

— Да? И в чем это «слишком»?

— Девки. Он полагает, это… — Глостер замялся.

— Ну-ну, я слушаю… Внимательно слушаю. Формулируй без эвфемизмов, как прозвучало.

— Он полагает, введение в операцию малолеток — это… старческая прихоть.

— Вот как?

Глостер стоял навытяжку, взгляд его застыл в оловянном покое, ничего не выражая, уставясь в стенку над головой Лира.

— Старческая прихоть? Маразм? Или — похоть обессилевшего пачкуна? Ну, договаривай, Глостер, договаривай…. — Я сформулировал именно так, как услышал.

— А сам ты как считаешь, Глостер?

— Это не мой приоритет.

— Не прячься за формулировками. Повторяю: если спрашиваю, то желаю услышать ответ. Твой ответ. Максимально искренний. Ну? Или ты, зная всю картину задуманной акции-дуплета, считаешь, что все можно было осуществить проще?

— Вряд ли.

— Я хочу ясного ответа, Глостер.

— Нет, проще было бы… рискованно. — Осторожно, стараясь не привлечь внимания Лира, Глостер неловким движением достал платочек, промокнул вспотевший лоб, вполвздоха перевел дыхание… Но — он попал. Ответ, по-видимому, устроил Лира полностью: тот заговорил быстро, уверенно, время от времени бросая на Глостера быстрый взгляд, но не как грозный босс на проштрафившегося сотрудника, скорее, как популярный профессор на подающего надежды студиозуса: все ли понятно? Лир говорил размеренно и спокойно:

— Именно. Проще было бы не просто рискованно — это граничило бы с тупой мужичьей глупостью, глупостью базарной и оттого — уязвимой изначально! В нашем деле, как и во всяком другом, кондовая простота порой хуже воровства! Победит тот, кто разрушит стереотип; Маэстро был в этом мастер, непревзойденный мастер!

Так вот, подготовка киллеров из четырнадцати-пятнадцатилетних пацанок — это и есть разрушение стереотипа! Кто?! Кто из волкодавов, которых натаскивали годами, десятилетиями, заподозрит в отвязанной нимфетке смертельное оружие? Не так?

Глостер стоял неподвижно. Он был почти счастлив тем, что Лир больше не упоминал о его, Глостера, разговоре с Диком. И вот почему: Глостер, находясь вдали от Лира, забыл об этой странно-мистической способности старика внушать даже не страх — какой-то потусторонний трепет; он бы не смог противостоять этому страху и выложил бы все то, чего никогда и ни при каких обстаятельствах говорить не следовало. Глостер вспомнил, как определил Лира десять лет назад один полковник, тогда — командир подразделения, сейчас — догнивающий в безвестных лесах неопознанный остов, костяк… Он назвал Лира просто: ведьмак. Ну да: с этими своими превращениями, фиглярством, кривляниями он похож на жуткого вурдалака, волка-оборотня… Глостер почувствовал, как холодный пот насквозь пропитал сорочку и она горячей простыней липнет к спине… Он кинул беглый взгляд на Лира — и успокоился: тот заливался игривым курским соловьем, слушая только себя; по-видимому, другой слушатель, был необходим Лиру исключительно как повод.

— Ты помнишь, дорогуша Глостер, как сложно было найти тех девиц, которых мы и привлекли к работе? А как вытаскивали девок из зон для малолеток, существующих под эгидой фонда «Счастливое детство»?! Песня, а не кампания! И нам не нужны были человеческие отбросы! Нам не нужны были сломанные и сломленные!

Нам не нужны были опустившиеся и ожесточившиеся настолько, что убить человека для них — как спичку погасить! Ты помнишь, сколько времени я потратил, пока нашел человечка на роль Робин Гуда? Дескать, мы — тайный отряд борьбы с гадами, шкурами и подлецами?! И пацанки — поверили! Все поверили! Ибо идея всегда эффективнее материи, когда она, как выражался один великий душегуб, овладевает массами!

Лир по-волчьи оскалил искусственные белые клыки, откинулся в кресле.

Длинный монолог утомил его. Он снова склонился над листком бумаги, исчерченным свиными рылами, стилизованными фигурками обнаженных нимфеток, какими-то крючконосыми профилями; по краю лист был. обрамлен в виньетку из ножей, кинжалов, шпаг, сабель, палашей, ятаганов; сверху, нависая над всем рисунком, темнел прямоугольником готовый упасть топор гильотины. Лир подправил нечто в рисунке, склонив голову чуть набок, так, что зачесанная прядь жиденьких белесых волос заблестела от упавшего косо света, спросил, не поднимая головы, буднично:

— А что, Глостер, ножичком не разучился махать? Глостера вопрос застал врасплох; просчитать, что за каверзу задумал его артистичный шеф, он не успел, ответил просто:

— Думаю, нет.

Лир вздохнул, вернее, зевнул, прикрыв рот ладонью.

Помолчал, резюмировал грустно:

— Похоже, у нас появилась небольшая проблема.

— Маэстро?

— Глостер, душа моя, порой ты удивительно тугодумен! Маэстро — это не проблема, эта наша беда, и пока мы от него не избавимся… Но, как гласит старинная шотландская мудрость: лучше иметь врагом льва в пустыне, чем бешеную кошку в соседней комнате. Я имею в виду Дика.

— Дика? — Мысли Глостера заметались, как тараканы по полу: Лир знает об их разговоре в машине? Была запись?

Или просто… Ну да: ведьмак!

— Дик стал много думать, — продолжил Лир. Тон его был отстранение-равнодушным, и оттого Глостер чувствовал себя так, будто его разгоряченную кожу поливают стылой январской водой, и еще миг — и он превратится в безгласную ледяную статую, в манекен, в труп… — Много думать… и рассуждать. Он плохо на тебя влияет. И плохо кончит. Конечно, можно просто утопить его в дерьме и ручку дернуть — пусть кувыркается по трубам: тело без погребения — душа без упокоения… Но… Ты, кажется, тоже стал проявлять излишнюю самостоятельность в мышлении, нет? Ну а когда у моего доверенного куратора возникают такие мысли… Мягко говоря, они несвоевременны, дерзки и опасны. А потому… — Лир поднял на Глостера пустые, похожие на оловянные пуговицы на солдатской тужурке, жидкие глазки и заключил абсолютно равнодушно:

— Кого-то из вас двоих нужно списать, Глостер. Как думаешь кого? Тебя или Дика?

Или — обоих? А помнишь, Глостер, что рекомендовал принц Гамлет бродячим актерам?

— Простите…

— Бог простит. «Говорите, пожалуйста, роль, как я показывал: легко и без запинки… А играющим дураков запретите говорить больше, чем для них написано».

— Лир вздохнул в непритворной печали, произнес тихо:

— Если бы у нас любили Шекспира… Смотреть на горланящий вокруг балаган тошно. Тошно.

Лир закрыл глаза, помассировал веки, замер, откинувшись в кресле, глянул на Глостера исподлобья: