Фарватер - Марк Берколайко

«Нет, не достаточно, Николай, – возразил Волошин. – Иначе откуда бы взялось сегодняшнее наказание? Мне все же легче думать, будто каждому наказанию предшествует преступление… Но скажи, Николай: тебе было страшнее, когда стоял под дулами чекистских винтовок, зная, что эти не промахнутся, или когда стоял под дулом моего пистолета, надеясь, что недотепистый Макс Волошин промажет? Страшнее, когда подступает неизбежное или когда маячит случайное?»

«Одинаково страшно, Макс, – ответил удаляющийся голос Гумилева. – Считай, что одинаково страшно».

Если бы он понял, что они все в последней надежде жить цепляются за его выбор не как за соломинку даже, а как за ниточку; если бы потом ему часто снились их умоляющие глаза – то сердце, мучимое этими снами, разорвалось бы очень скоро.

Но повезло…

Шебутнов на него даже не взглянул – более того, демонстративно повернулся кругом и, будто бы отваживая надоедливого бесенка, «сплюнул» через левое плечо:

– Пошел вон, пиит!

С Бобовичем Волошин был знаком: тот когда-то купил у него несколько акварелей. Однако потом, нечасто сталкиваясь на феодосийских улицах, они лишь обменивались одной-двумя приязненными фразами и расходились до следующей случайной встречи.

А теперь в глазах инженера Волошин увидел сочувствие – такое всецелое, что впору было заплакать и спросить: «За что мне это? Нет в моей жизни предшествующего преступления, не могу я его найти и даже вообразить не могу, каким же чудовищным оно должно было быть, чтобы случилось это… Неужели лишь потому случилось, что, никого не осуждая, хочу всех примирить?»

Однако не спросил, боясь услышать «Да», – и как мог быстро сместился вправо, к следующим в шеренге.

А следующими были Борохов и Измирли, которых Волошин знал прекрасно, да и кто в Феодосии их не знал? «Нет-нет, такие, как я, таким, как вы, – жизнь не дарят», – заранее отказал им Волошин, однако оба смотрели на него не только ничего не прося, но чуть ли не снисходительно. «Стишки сочиняешь, картинки малюешь, всякие там «восход-расход»? – словно бы издевались они. – Иди дальше, несерьезный ты человек! Спасаться через деньги надо, через молитвы надо, а через всякие там «восход-расход» спасаться – Бога обманывать. Мы продавцов иногда обманывали – Бог нас прощал, понимал: без этого как торговать? Покупателей тоже иногда обманывали – Он нас прощал, опять все правильно понимал. А Его замыслу не подчиняться, на «восход-расход» надеяться? – нет, этого Он не простит. Иди дальше, других спасай. Шма, Исройэль: Адойной Элойхейну – Адойной эход![30]»

Напротив братьев Покровских Волошин даже и не задержался: младший, Афанасий Владимирович, учитель феодосийской гимназии, с которым так хорошо спорилось о судьбах России, упредил взглядом: «Не вздумайте даже пытаться, Максимилиан Александрович! Мы – только вместе!» И для вящей убедительности братья держались за руки, чтобы все понимали: куда один, туда и другой.

А Комлев смотрел на поэта досадливо: объемистая фигура мешала ему разглядывать собирающую крыжовник матушку. Как проворны ее руки! Как хороша каждая ягода – тугой, мохнатенький шарик, обещающий дробными уколами шерстки чуть пощекотать губы, а потом еще и ублажить язык и нёбо хитроватой кислинкой. И въевшаяся в глотку походная пыль смоется струйками сока, и сможет он, капитан, зайтись в ликующем вопле – не в кокаинно-хриплом, а как в детстве: «Вк-у-у-сно-о!!»

Абраша несказанно обрадовался бородатому толстяку, несомненно полицмейстеру, пусть даже без шашки и мундира. И заговорил, поедая глазами долгожданную, припоздавшую власть, которая, конечно, не сахар, но без которой – совсем уже горько.

– Осмелюсь доложить, я – смирный еврей Абрам Спивак, из-под Мозыря. Вяжу сети, отличные сети – и не бунтую! – заливался Абраша.

Воистину заливался: осознание, что все страхи позади, что полицмейстер, наконец, к нему пожаловал и вот-вот уверится в совершеннейшей благонадежности, раскрепостило – и выяснилось, что голос его, не тенорок, а тенориссимо, необыкновенно звонок и певуч. Недаром носил Абраша фамилию Спивак… Ах, если б не менингит! Кто знает, что осталось бы от славы Карузо и Джильи, если бы с лучших сцен мира лился такой голос!

– Позвольте мне, господин полицмейстер, связать для вас сеть, всем сетям сеть! – выпевал счастливый смертник.

«Это парадоксальный, но выход, – подумал Волошин. – Самое разумное в обезумевшем мире – спасти безумца!..»

Но решиться не успел.

– Уберите этого кретина! – закричал Гунн. – Гражданин поэт, очнитесь, двигайтесь! Вы меня задерживаете!

И Абрашу погнали обратно в учебный класс. А он и не сопротивлялся, он и сам едва ль не летел к нескольким еще не покрытым узелками веревочкам. И необъятной силы тенор, обретающий все большую полетность, звенел уже и над соседними улицами:

– Это будет отличная сеть, вы ею поймаете много рыбы, и ваша драгоценная жена сготовит отличный фиш, дай Бог вам всем здоровья!

Увели сумасшедшего вязальщика сетей, и художник Максимилиан Волошин оказался перед тем, кто притягивал его взгляд еще издали. Господи, какая модель! Праксителю, Микеланджело, Родену бы такую модель! Кисть Леонардо ломалась бы от нетерпеливого стремления передать эти пропорции точнее и объемнее, еще точнее и еще объемнее!..

Но светло-зеленые глаза исполина спокойно указали на молодого человека, почти юношу, стоявшего в шеренге последним, а еле заметный кивок еще и подтвердил: «Только его!»

По дрожанию горла юноши, по перекатыванию его кадыка Волошин сразу понял, что тот плачет – беззвучно, давно, а голову запрокинул, чтобы не скатилась ни одна слеза, чтобы все они высушивались пыльным ветерком.

И подумал, что если б решил, в подражание Мунку, написать другой, русский «Крик», то лучшей композиции бы не нашел.

Все размещено идеально: во взметнувшейся от порыва ветра желтой пыли шеренги арестантов и охранников едва видны… На желтых каменных плитах – еще не высохшие пятна мыльной пены с переливающимися на солнце пузырьками… И самое, самое главное! – неестественно точный двугранный угол между плоским безвольным подбородком юноши и его шеей, такой тощей, что кажется, будто дрожащее горло закреплено прямо на позвонках.

Но где же крик? А нет его!

Только молчание жертв, молчание палачей и молчание дрожащего горла.

Молчание – как Голгофа русского крика.

– А ведь я на вас ни разу не посмотрел, когда вы перед другими останавливались! Зато видел небо, а с него свет не лучами исходил, не потоками, а располагался слоями, разноцветными, как в тортах, что пекла наша кухарка Ганна. Мне было дано увидеть слоистый свет – вы ведь понимаете, что не случайно? Мне вменено судьбою это написать: эльфы в розовом слое, в желтом, в сероватом, а у эльфов лица мамули, Бучнева, Торбы, барышень, с которыми целовался, ваше, быть может, только безбородое!.. Уверен, такой свет даже Достоевскому не дано было увидеть, когда после помилования с его головы мешок сдернули… А остальные умоляли спасти их, правда?.. Да, они молчали, но наверняка умоляли глазами – а я не умолял, я смотрел в небо!.. Почему фаэтон едет так медленно, почему лошадь полудохлая? Я бы пешком до Симферополя быстрее добежал, ей-богу! Вы нарочно наняли фаэтон с бессильной лошадью?.. Надо было уходить из Евпатории не по самой заметной дороге, а скрытно, какими-нибудь тайными тропами… Вот же, вот автомобили нас догоняют… Комиссар все-таки со мною расправится!