Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня - Ирина Ивановна Ирошникова

Югославии — их барак по соседству с нашим.

Однажды в Бжезинку привезли группу югославских партизанок. Некоторых взяли за участие в Белградском подполье. Остальные были схвачены прямо в горах. С оружием. После очередного боя.

Их привезли в Освенцим в партизанской форме — в комбинезонах. С красными звездочками на пилотках.

Женщины, которых привозили в Освенцим, бывали обычно измучены настолько, что уже не могли ничему сопротивляться. А югославки оказали сопротивление. Они отказались переодеться в лагерную одежду. Не давали выкалывать на себе номера. Стояли, тесно прижавшись друг к другу, переплетя за спиной руки.

Их сопротивление было жестоко подавлено. Но дух сопротивления взбудоражил лагерь!

Ох, какие это были девчата! Сильные, гордые, несломленные, несмотря ни на что.

В их бараке постоянно мечтали о восстании. О побеге. Они раздобыли где-то и прятали ножницы, чтобы резать проволоку. Запасали хлеб. Они будоражили нас разговорами о восстании. Стремлением к действию.

Мы понимали: восстание в женском лагере — это безумие. Один автоматчик с одной лишь вышки перестреляет сотни.

Но побег… Мы тоже мечтали о побеге.

Летний вечер. Мы сидим за бараком, устроившись так, чтобы не проглядываться с караульной вышки, и гвоздем чертим план лагеря на земле. Мы выбираем точку, где просвет между вышками. Вычисляем силу тока в колючей проволоке. Прикидываем, сколько одеял придется бросить на проволоку.

Говорим мы на смешанном языке: польском — он в лагере объединяющий — полек больше всего. Русском, сербском.

Мы чувствуем себя прежними: не узницами — людьми!

Да, побег — это риск. Но это и жизнь — действие! Искоса поглядывая на нас, Донка неожиданно запевает:

Не стерпело мое сердце,

Я урядника убил

И за эту за скотину

В рудники я угодил…

Донка — солистка Белградской оперы. Где-то в ее роду затесалась русская кровь. Она знает много старинных русских песен.

А мы старинных не знаем. Мы тихонько без слов подпеваем ей.

И мелодия эта становится паролем нашей решимости — мы носим ее в себе…

…Гудит сирена. Заводская сирена. Она возвещает начало рабочего дня на освенцимских заводах — в нынешнем Освенциме.

Но для меня она гудит в лагере.

Гудит сирена. С автоматами бегут к крематорию эсэсовцы. Что-то произошло в крематории. Мы только что слышали взрыв, такой сильный, что во всех корпусах задребезжали стекла.

Узников загоняют в бараки. Перекрыт лагерь. Мы приникаем к окнам. Пламя и дым над крематорием. Крематорий в огне.

От крематория беспорядочно бегут узники — это зондеркоманда, обслуживающая крематорий.

За ними мчатся овчарки… Овчарки настигают людей, сбивают с ног, душат…

Разное говорят потом в лагере. Говорят, что мужской лагерь готовился к общему восстанию.

Говорят, что начать должна была зондеркоманда. Что зондеркоманда достала где-то взрывчатку и должна была ночью взорвать крематорий — это и был бы сигнал к восстанию.

Говорят, что нашелся предатель и выдал ее. Но кто-то дознался об этом. И тогда, понимая, что все равно погибать, узники, не дожидаясь ночи, взорвали днем крематорий. Бросили предателя в топку, попытались бежать.

Весь вечер охрана возит трупы — окровавленные, изуродованные трупы — и складывает их на аппель-плац в мужском лагере. В назидание…

Гудит сирена. Гудит сирена. На всех языках, из всех репродукторов слышится: «Achtung!» «Внимание!», «Увага!».

Это — сигнал бедствия — казнь за побег.

Узников сгоняют на аппельплац. Все должны это видеть…

Беглецов двое. Двое советских военнопленных — летчики. В лагерь их привели прикованными друг к другу… Когда их вели на виселицу, как-то кому-то удалось передать им лезвие.

Один из них успел перерезать себе вены. И упал, не дойдя до виселицы. А второго вели.

Его вели. А он бросал в толпу тяжелые, как камни, слова: «Люди!.. Погибаю за Родину… Пусть вешают… Победа будет за нами…»

Казнью командовал одноглазый эсэсовец. Он приказал «заткнуть ему глотку», и солдаты втолкнули в рот летчику кляп.

А тот, уже стоя на виселице, с нечеловеческой силой вытолкнул языком этот кляп, разорвав себе рот. И выплюнул сгусток крови прямо в лицо одноглазому эсэсовцу.

Едва живой, с веревкой на шее, он все еще кричал: «Победа будет за нами»,

…Я очнулась от короткого автобусного гуда. Это на территорию Бжезинки прибыли экскурсанты.

Не хотелось видеть людей. Я прошла стороной к крематориям.

Шел дождь. И пепел из крематориев был черным от дождя. Приглядевшись, я увидела, что в этом черном от дождя пепле белеет что-то. Это белели несгоревшие кости — остатки людских костей. Как на давнем поле сражения…

Пора было возвращаться.

Обратно я шла застывшая, вымокшая, не чувствуя холода и дождя.

Мимо меня проехала легковая машина. Проехала и тут же остановилась. Сидевший за рулем человек в форме польского офицера молча распахнул передо мной дверцу.

Что он делал в Бжезинке в этот ранний утренний час?

Может быть, то же, что и я?

Поблагодарив, я села в машину.

— В город? — спросил он.

— В музей. — Сказала и сама удивилась, как это выговорилось: «музей».

3. Это нелегкий случай

Перед отъездом из Освенцима я разыскала Казимира Войтецкого. Мне хотелось расспросить его о семье, приютившей Татьянку-Зосю. Расспросить о самой Татьянке.

В рабочей комнате Казимира звонил то и дело телефон. Его о чем-то просили, спрашивали, вызывали куда-то.

Поэтому он разговаривал со мною отрывочно, на ходу, и разговор получился совсем не таким, как мне бы хотелось: не душевным, не доверительным. Тем не менее впоследствии я не раз вспоминала этот разговор.

— Нам все время приходится искать, — говорил Казимир, вываливая на стол передо мной пачки писем, ворохи фотографий, среди которых я хотела сама отыскать фотографию Татьянки. — Мы ищем. С нами надежды матерей. А дети? Становясь взрослыми, они тоже начинают задумываться: «Кто я?», «Откуда?», «Где и когда родился?», «Кто были мои родители?» Они тоже просят: «Помогите найти!»

Невысокий, по-юношески подвижный, с начинающими седеть висками, он говорил торопливо, не садясь.

— Нам удалось установить на сегодня несколько десятков адресов «детей Освенцима». Вот они, в картотеке.

Зазвонил телефон. Диспетчер вызывал Войтецкого к проходной. Приехали французы.

Выходя, Казимир извинился, пообещал вернуться. «Попрошу их немного подождать».

Я перебирала карточки.

Анджей П. Год рождения (условно) 1938-й. Студент строительного техникума в Варшаве. Воспитывался в шахтерской семье…

На этой карточке от руки была сделана маленькая приписка: «Настоящее имя Николай. Фамилия — Кузнецов. Русский. В Советском Союзе отыскалась мать».

Кжиштоф К. Работает в Варшаве на городском предприятии связи. В Освенцим был заключен в возрасте 10 лет. Его привезли