Плач домбры - Ахияр Хасанович Хакимов

Каждому воину надлежало иметь саблю и колчан с луком и с тридцатью стрелами. Сверх этого на двух всадников положена одна заводная лошадь, на десятерых одна юрта, две лопаты, один серп, один топор, одна пила, мотки веревок, походный котел.

Войска, разбившись на четыре колонны, пойдут рядом на расстоянии дневного пути друг от друга. По замыслу Хромого Тимура, тумены, прикармливая по пути стада, проводя учения, устраивая облавную охоту на степную дичь, в четыре месяца должны добраться до бродов Яика. В начале лета, перейдя через Ик, намечалось достичь берега Итиля и обрушиться на кочевую столицу Тохтамыша.

Впервые отправился Нормурад в столь далекое путешествие. Выросший в холе, как говорится, на меду и масле вскормленный, он никак не мог привыкнуть по целым дням трястись в седле, есть кое-как, урывками и всухомятку. На первых порах, только войско встанет на ночевку, он вываливался из седла и, стиснув зубы от ноющей боли во всем теле, падал на траву. Приставленный к нему в услужение сарбаз тормошил его, пытался разбудить, уговаривал поесть, если нет охоты к пище, то хотя бы выпить кумыса или чаю. Перебраться бы Нормураду в походную юрту, лечь на кошму, но он ничего не слышит, одно желание — сон, сон, отдых усталому телу.

Воистину нет на свете того, к чему бы не привык человек. К исходу месяца боль отпустила Нормурадовы кости, ушла вялость из тела, и дорожные муки стал он переносить легче. Позади остались и покрытые кустиками полыни и медной выжженной травой иссохшее плоскогорье Туркестана, и берега Сырдарьи, войска вступили в бескрайнюю Срединную степь. Чем дальше к северу, тем прохладней и свежей становился воздух, открылись широкие просторы с большими и малыми озерами, с высокой, по пояс, травой.

В Тургайской степи войску был дан недельный отдых. Уставшие лошади, стада коров и овец разбрелись по широким пастбищам и неумолчно хрумкали траву, воины проверяли оружие, чинили сбрую, латали одежду.

Что же касается Нормурада, то он под неусыпным наблюдением своего учителя Шарафутдина переносил на лист бумаги описания событий, случившихся в походе, наблюдения о состоянии войска, об особенностях здешней природы. В будущем, подправляя и дополняя эти записи, мавляна превратит их в значительный исторический труд. Будут в нем и правда, и плеснувшая через край лесть, и преклонение перед Тимуром-Гураганом. Еще раз найдут весомое подтверждение справедливость и величие эмира, Рожденного под Счастливой Звездой, его военные таланты и беспощадность к врагам. Иначе и быть не может. Мавляна Шарафутдин, подобно любому придворному поэту, который, как курица, склевывает пищу со ступенек трона, — птица в золотой клетке. Во имя правды и справедливости воюет великий Владыка Вселенной, Разящий Меч Аллаха, без сна и устали печется о славе, мощи и благополучии живущего под светлыми лучами ислама благословенного Мавераннахра. Это и восславит историк…

По мысли же Нормурада, мечтавшего посвятить свою жизнь делу просвещения, война, кровопролитие — это чуждые человеческой природе дикость и варварство. Отдельные ли люди, целые ли страны — все должны жить в дружбе, любой спор, любой раздор решать сообща и мирно. Войны, набеги, угроза оружием должны быть изгнаны из политики. Вот тогда расцветут государства и люди, не зная, что такое зло и нужда, голод и лишения, заживут вольной и счастливой жизнью, наслаждаясь плодами истины и просвещения.

Так думал Нормурад. И верил этому. После того как прочитал дастаны Низами, великого поэта из Гянджи, он не признавал других путей, определяющих ход развития истории и общества. Три самых верных, самых неустанных тулпара, считал он, двигают общественный прогресс — наука, просвещение, ремесла.

Но положение у молодого ученого было плачевным. Служил он чуждой ему, отвратительной его душе политике — политике войны, разорения, уничтожения. И не только не мог рассказать о том, что видел, что пережил, излить свой гнев, но даже бесстрастным быть ему не дозволено. В тех записях, которые станут в будущем страницами книги мавляны Шарафутдина Али Язди, каждое деяние, каждый приказ, каждое слово Владыки Вселенной Нормурад обязан представить плодами великого ума и великой справедливости. Рука пишет, а душа в иных мыслях, словно в тенетах, бьется. И не идет из головы больной отец, молодая жена и единственный сын, сердце по ним мается, исходит тоской. Вернется ли он домой, увидит ли своих родных?

Шедшие на Тохтамыша войска Хромого Тимура связи с родиной не обрывали, гонцы безостановочно сновали в оба конца. По старому, еще со времен Чингисхана идущему обычаю, на том пути, что оставляли за собой войска, каждые десять — пятнадцать фарсахов ставился почтово-сторожевой пост в сорок — пятьдесят человек, где держали сменных лошадей для гонцов и запасы провианта. Как бы ни увеличивались расстояния, гонцы, одолевая по сто верст в сутки, сначала за десять, позже за двадцать дней добирались от походной ставки эмира до Самарканда.

Такая осмотрительность не была излишней. Хотя и в покоренных странах, и в самом Мавераннахре управлять оставались верные Тимуру люди, там или тут, только и гляди, закипит смута или вспыхнет мятеж.

О делах торговли и строительства, правосудия и сбора налогов, о посеве или жатве, обо всем, что связано со спокойствием государства, о тайных кознях врагов великий эмир должен узнавать своевременно, пусть он и находится за сотни фарсахов от столицы. К тому же в такой дальней дороге постоянная в чем-то нужда — в новом ли оружии, в дополнительном ли снаряжении. И в каждом случае, спрятав за пазуху грозное предписание эмира, несутся быстрые гонцы по широкой степи. Одни с фарманом домой скачут, другие же с вестями из дома спешат.

Переговорив с главой гонцов, Нормурад отправил домой два письма, но ни от отца, ни от братьев, оставленных защищать Самарканд, ответа почему-то не было. Того начальника без воздаяния он не оставил. Вроде доволен был глава почты, пылко уверял, что, мол, тот же самый гонец и ответ привезет. Но нет ответа. Тревожно было на душе у Нормурада.

До самого Ишима войска продвигались без особой спешки. Верховые лошади, стада овец и коров, отощавшие в долгом походе, на богатых приишимских лугах подкормились и отдохнули. Но вот войско пересекло Тобол, повернуло на закат солнца, и движение убыстрилось, день ото дня становясь стремительней.

Каждую колонну, каждый тумен, до последнего десятка, — все видит Тимур, все под тяжелым неусыпным его вниманием и движется его железной волей. Каким бы смелым, отважным ни был военачальник, воли ему эмир не дает, требует, чтобы все исполнялось по заведенному порядку, чтоб ни на миг не забывалась осторожность, чтоб