Владимир Басов. В режиссуре, в жизни и любви - Людмила Богданова

И не стоит переживать, что я не успел написать мемуары. Я не хотел их писать. Во-первых, потому что мемуары – это итог, а я себя итожить не хочу. Не буду. Я хотел бы уйти живым, а не после того, как люди, прочитавшие мои мемуары, решат, что это предсмертные записки. Я не зову смерть, не жду ее, мы разминулись с ней тогда, и сейчас из всех возможных встреч эта – самая нежеланная. И – есть еще «во-вторых». То, что воспоминания должны быть написаны от лица – чьего, я еще не решил, и, наверное, уже не успею.

Мне бы хотелось, чтобы их наговорил маститый режиссер – мэтр, прагматик и философ, который знает рецепты идеального кино, кино для зрителя, а не для критиков. Этот режиссер должен будет говорить очень взвешенно, емко, время от времени «выбрасывая» афоризмы и сведя все проблемы эпохи до правильных тезисов. Мастер слова и властелин аудитории, он умело приблизил бы ее к себе, чуть приоткрыв себя и свое прошлое, но сохранил дистанцию, оставшись Учителем и Пророком.

А может быть, автором мемуаров стал бы актер и, не раскрывая всех тайн, сыграл бы в лицах всех своих героев и незаметно – самого себя. А читатель – вчерашний зритель – погрузился в разгадку этого ребуса. Представляете, сколько удовольствия доставило бы каждому отыскать соответствия из меня реального во мне экранном. Я не думаю плохо о зрителе – я сочиняю. Потому что все время придумываю образ – делаю наброски, прочерчиваю контуры, подбираю детали, обживаю – и потом очень долго прихожу в себя и не могу разделиться.

Почему-то думают, что во всем виновата моя потаенная мечта лицедейства. Я не считаю мое актерство проблемой или поводом для серьезных выводов. Это часть моей природы, мой талант, и я люблю играть. Наверное, если бы я сочинил какой-то авантюрный сюжет с архивистом, историком, я бы действительно принялся за мемуары, чтобы сделать из них кинофильм. И тогда все равно то, что составляет обычное наполнение хроники, ушло бы под нож. Потому что, как режиссер, я всегда оставлял только важное, только главное, самое-самое, и гордился умением «резать с плеча».

И конечно, какие же это воспоминания без покаяния! Я бы рад, да предмет разговора банальный. Жены называли это «болезнью» и даже лечили меня, только врач стала скорее мне другом, чем я для нее пациентом. Друзья употребляли определение «болезнь» в других целях, говоря об инсульте и моей вынужденной неподвижности. Я предпочитаю короткое «пил». И хочу, чтобы все понимали, – я не небожитель, я нормальный, и доказывать это смешно. Разница в том, что, когда пьет и гуляет сосед, он – сосед, алкоголик и бабник. Для известных людей совершенно другая шкала. И тогда ты становишься «монстром». Словно ты и в самом деле сделан из другого теста, и тебе не надо утопить страх, горе разлуки, просто снять неимоверную усталость и отключить «горящие» от перенапряжения мозги и душу. Может быть, проблема в том, что я все – и это в том числе – делал заметнее других или просто был ярче. Тихони всегда производят более благоприятное впечатление, и их пороки менее слышны.

Я всегда любил компании и в компаниях был тамадой. За столом возникает совершенно особая атмосфера – за нашим столом, где собираются не для ритуала, а для возлияния – духовного и пищевого. Может быть, уважение к застолью у меня из сухумского детства. Может быть, это влияние литературы, истории. Варианты различны, но я не люблю тишины за столом. Могу посидеть по-свойски с друзьями, люблю «попижонить» – чтобы с дамой и с роскошной сервировкой.

«Пил» – это другое. Повторяю – оправдываться не собираюсь, незачем. Я работал, надрывая сердце. От мыслей голову могло разворотить, как снарядом. И если хотите считать этослабостью, пожалуйста, я в герои не рвусь. Я даже на войне не думал, что совершаю подвиг. Я выполнял свой долг, долг мужчины. А мужчины тоже иногда плачут.

Человек вообще неоднозначен. И поэтому многим кажется, что я жил в свое удовольствие. Кто-то называет меня трудоголиком. А я – все. И то, и другое, и третье. Я всегда мечтал, чтобы работа была в удовольствие. С актерством это получалось, в режиссуре – редко. Я никогда не был стеснен в выборе актеров, но не все, подходившие для роли, были желаемо пластичны. Я уже не говорю о недостатках техники – в наши годы негибкой и почти неоперативной. И поэтому я часто снимал дольше, чем могло быть и представлялось в моем воображении. Мне хотелось, чтобы и они – и люди, и аппаратура – все делали так же стремительно, как я думал. Я не любил перерывов и смен. Я хотел успеть увидеть готовое до тех пор, пока не придумал что-нибудь еще. Потому что возможности фантазии всегда казались мне неисчерпаемыми. И вообще – в голове все снимается быстрее и складывается четче.

В актерстве – ты сам себе режиссер. И поэтому совершенство – Чарли Чаплин. И если для меня в кино и существовали кумиры, то это – номер один.

Он нашел неисчерпаемую тему, соединил великое и смешное. И работал с единственным актером, на которого мог положиться во всем, – с самим собой в главной роли. Я себя всегда разделял – может быть, зря? Может быть, на меня давил «длинный метр», к которому публика прикипела за последние лет шестьдесят? И поэтому самые удачные мои работы – те киноминиатюры, которые я создавал в фильмах своих друзей и коллег?

У режиссера изначально руки несвободны. И даже если ты достиг взаимопонимания с автором или драматургами, с актерами и другими членами творческой группы, если убедил прямое начальство и то, что над ними, в своей правоте, если все снято, смонтировано и одобрено свыше, то еще остаются критики, которые всегда лучше тебя самого знают, как и что надо снимать в кино.

Зритель – совсем другое дело, потому что по большому счету он прежде всего любит меня – актера и часто даже не обращает внимания на титры, думая, что смотрит очередной фильм с моим участием. И переживает, что я опять играю в эпизоде или небольшую по экранному времени роль. А надо бы впитывать все. Потому что я – в каждом актере, в мизансцене, в музыке.

Режиссура – это ответственность, режиссер – командир. И поэтому когда я актер, то чувствую себя будто солдат в окопе: можно примериться как следует, оглядеться, окопаться, а потом действовать. А когда режиссер – за исход боя отвечаю именно я. И как на фронте, поражение принимаю на себя, славу разделяю со всеми.

Этой ответственности меня обучали мои мастера во ВГИКе, этому меня научила армия и война. Я всегда возвращаюсь к войне, но никогда не поставлю фильма, впрямую иллюстрирующего все ее ужасы. Я говорил только о ее последствиях, показывал, как они ломают судьбы и души. Я не готов вновь пережить этот ад. Жизнь после смерти, увиденной там, не менее драматична. И поэтому война в моих фильмах проходит по краю кадра, сидит в зрачках глаз, возможность рассмотреть которые я даю зрителю. «Щит и меч»? Это тоже немножко кино, это скорее приключения на войне, и все самое важное – между строк.

Война и армия – в моем лексиконе, и поэтому я называю музыку в кино « артиллерией главного калибра». Я говорю о своих режиссерских задачах – « киноцель». Я пишу, что искусство – это наведение огня. И это война сидит в печенке, в сердце, в мозгу.

И поэтому я всегда снимал кино о жизни. Но не той, что просто – за окном, а о жизни в ее диалектическом понимании, жизни страны, жизни Человека. Жизни, в которой в результате столкновения динамических сил происходит поступательное движение вперед. Строятся новые города, создаются новые семьи, рождаются новые идеи. Жизнь безгранична и необъятна, и это необъятное я все время стремлюсь охватить.