Корабли идут на бастионы - Марианна Яхонтова

Однажды, проходя мимо кучки вахтенных матросов, капитан Елчанинов услыхал, как они рассуждали о том, что французы и пруссаки опять натравляют султана на Россию, но что англичане всех их обойдут и непременно за их счет получат выгоду.

Так как сам капитан Елчанинов не раз говорил то же самое, то рассуждения матросов показались ему особенно дерзостными. «Ишь ты, Вильямы Питты какие! – подумал он о матросах. – Сегодня о политике рассуждение имеют, а завтра, гляди, бунтовать начнут», – и ему представлялся мятежный Париж.

Когда весной начали первые парусные учения, парусник Трофим однажды во всеуслышание произнес:

– Прислали паруса, братцы! Из них только мешки шить под горох. Совсем парусина негодная.

Елчанинову вдруг показалось, что парусник злонамеренно порочит все адмиралтейство.

– Что за разговоры!.. Молчать, скотина! – свирепо закричал он на парусника, хотя тот и не произнес больше ни слова. – Линьков захотел?

Следующее столкновение произошло в полутьме подшкиперской. Там пахло пыльным, кисловатым запахом пеньки. Скатанные паруса, заполнявшие каюту, напоминали людей, улегшихся вповалку после непосильной работы. Сложенные кругами тросы и снасти были расставлены правильными угрюмыми рядами.

Наклонив голову, парусник слушал тихий, отчетливый голос капитана Елчанинова.

– Ты не должен говорить, прежде чем тебя спросят. Запомни это, парусник.

Елчанинов не называл нижних чинов по имени, а только по специальности: боцман, профос, матрос.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Капитан бегло осматривал подшкиперскую.

– Что это? – спрашивал он, трогая рукой парусину.

– Фор-марсель, ваше высокоблагородие.

– А это?

– Грот, ваше высокоблагородие.

– И ты позволил себе сказать, что они годятся только на мешки?

Парусник поднял голову. Взгляд у него был спокойный и раздражающе независимый.

– Точно так, ваше высокоблагородие. Я и шкипера просил доложить. Паруса присланы новые, а хуже старых будут. Совсем иструхли.

Елчанинов не любил корявых мужицких слов.

– Ты хочешь сказать – недоброкачественны?

– Беспокоюсь, ваше высокоблагородие! Не только шторма, а сильного ветра не выдержат.

Елчанинову особенно не понравилось, что парусник позволял себе беспокоиться. На то были на корабле офицеры и командир. Кроме того, парусник снова и совершенно явно намекал о нерадении адмиралтейства. Когда же он отодвинул носком сапога конец толстого троса, Елчанинов вдруг вспомнил выставленную вперед ногу деревянного петиметра.

– Стоять смирно, когда разговариваешь с офицером!

К происшествию с парусами примешивалось одно деликатное обстоятельство. Если б капитан Елчанинов поверил утверждению Трофима насчет новых парусов, пришлось бы вести неприятные разговоры, которые могли бы задеть самолюбие одного важного чиновника, недавно появившегося близ Мордвинова. Это был дворянин, участвовавший в прибылях двух фабрик, выпускавших парусину. Он устраивал праздники, вносил пожертвования на увечных воинов и дружески советовал Елчанинову присоединиться к компании, владевшей фабриками. Капитан, правда, колебался, находя фабричное дело низменным для человека, чья родословная насчитывала около шестисот лет. Но граф Зубов высоко оценивал заслуги удачливого фабриканта и даже называл его шутя «своим амфитрионом». И вот из-за этого глупого парусника надо поднимать шум и портить отношения с хорошими людьми. Стоит ли того сам матрос, за которого хороший хозяин не дал бы сотни рублей. Если б он на что-нибудь годился, барин не сдал бы его в рекруты. «Либо лодырь, либо бунтовщик», – подумал Елчанинов. Вслух же сказал:

– Торопишься, я вижу! Паруса и в деле еще не были, а ты их чинить собираешься!

– Осмелюсь доложить, что парусина шва держать не будет. Ползет, ваше благородие! – настаивал Трофим.

Елчанинов сделал шаг к назойливому подчиненному.

– Так ты что, чинить не хочешь, подлец? – крикнул он, сжимая в кулак белую руку с двумя перстнями на безымянном пальце. – Работы боишься? Службу не исправляешь?

Мохнатые черные брови парусника полезли вверх, и на лице отобразилось наивное удивление.

– Я дело свое честно справляю, ваше высокоблагородие. Ежели б можно было, а то никак нельзя. Тут только иглу воткни, так оно врозь и поедет.

– Молчать, хамово отродье! Я тебе покажу, как с командиром разговаривать! – вдруг рассвирепел Елчанинов. Белый кулак его неожиданно со всей силой опустился на лицо парусника.

Еремеев невольно отшатнулся. Но тотчас, овладев собой, вытянулся перед капитаном.

– Я вам покажу! Распустились, сукины дети! Порядок забыли!

– Хоть убейте, ваше высокоблагородие. Воля ваша. А ежели в море беда какая, я непричинен, – ответил парусник низким и странно тихим голосом. – Не о себе, о корабле да о людях думаю.

Не скажи он этих слов, дело ограничилось бы одной зуботычиной. Но после упоминания о кораблях и людях Елчанинов впал в полное исступление. Он наотмашь ударил парусника еще и еще раз и диким, истошным голосом, как будто били его самого, закричал:

– Боцман, боцман! Кто там есть, черт вас задери!

Когда в подшкиперскую вбежали боцман и двое вахтенных матросов, капитан, вытирая платком испачканную в крови руку, брезгливо приказал:

– Дать этому лодырю пятьдесят линьков перед строем. Да чтоб не мазать, а то я со всех вас три шкуры сдеру!

Утром над рейдом стоял такой туман, что с бака не видно было юта. Мачты и снасти походили на размытые тени. Отовсюду веяло влагой. Она оседала на канатах, на палубе, на пушках. Словно каменные куклы, застыли на баке матросы. В тишине слышалось только дыхание десятков людей да резкий голос мичмана, которому было поручено распорядиться наказанием.

Парусник Трофим снял рубаху. Он стоял нескладный и волосатый перед фронтом матросов. Его коричневая шея была охвачена широким ошейником темного загара. Такими же темными были его большие руки. На гайтане висел медный крест и маленький круглый образок. Они слабо позвякивали, когда поднималась и опускалась широкая бугристая грудь парусника.

Трофим не глядел на людей, стыдясь своей наготы и предстоящей экзекуции. Ожидая наказания, он вспомнил все: и как жил когда-то в деревне, и как был сдан в матросы. Прямодушный, горячий, Трофим и у своего барина слыл за дерзкого и беспокойного человека. Почитался он таким не за то, что действительно говорил дерзости или не повиновался барину. У парусника было свойство гораздо более опасное: гнали ли крестьян на барщину в неурочное время или сдавали в рекруты не того, кого следовало, Трофим тотчас заявлял, что это не по закону. Барин, конечно, хорошо знал, что никакого закона, который бы защищал интересы крестьян, не было, но самое слово «закон» в устах крепостного приводило его в ярость. И Трофиму за «предерзостные слова» давали сначала по пятьдесят, а потом и по сто ударов плетью. Но Трофим был уверен, что справедливые законы где-то записаны, и, оправившись после наказания, опять принимался за пре-А так как большинство крестьян разделяло его веру, барин решил, что «язву» надо искоренить, и при первом же рекрутском наборе сдал Трофима в солдаты.