Сердце мастера - Вера Арье

Сухие комья застучали по крышке гроба, и в такт этой дробной музыке зачирикали в ветвях беспечные птахи. Я вслушивалась в прощальную мелодию и пыталась вдохнуть: воздуха в саду стало меньше.

Через несколько дней после похорон, наведя порядок в его личных вещах, я уехала в Париж. Оставаться одной в доме было невыносимо, кроме того, нужно было передать документы жене мастера – они все еще состояли в браке, хотя уже очень давно жили по отдельности.

В Кольюр я вернулась спустя лишь две недели.

Проходя по пружинящей от сосновых иголок дорожке к дому, вдруг заметила, что дверь в мастерскую приоткрыта. Простояв несколько секунд на пороге, заставила себя войти.

Студия была пуста. Исчезли последние, написанные за зиму пейзажи, эскизы, кое-какие книги, включая Вергилия. Пропали и бумаги, лежавшие в колченогом, заляпанном краской бюро. В углу, где стояла «Итея», белело лишь размытое гипсовое пятно… и валялся ржавый мастерок…

Со слов настороженных соседей, которые открыли мне неохотно, воскресной ночью их разбудил шум подъехавшего грузовика. По очертаниям в нем легко угадывался крытый военный «Опель-Блитц», какими была наводнена оккупированная Франция. Из него вышла группа мужчин и беззвучно исчезла в доме. Вскоре они вынесли оттуда какой-то массивный ящик и погрузили его в машину. Человек, шедший последним с несколькими свертками, аккуратно прикрыл калитку и произнес вполголоса: «Seid ihr fertig? Wir gehen!»[37], а потом вдруг понес околесицу про каких-то мучеников и игры в мяч…

Вот и все, что мне удалось выяснить.

Выйдя от соседей на улицу под истеричное гавканье растревоженных деревенских псов, я впервые за эти дни заплакала. Отчаяние и сожаление выходили из меня толчками, разрывая нутро, словно открылся какой-то защитный клапан, и потеря только сейчас приобрела настоящий масштаб. Я прижалась лбом к ограде дома, в котором прожила столько лет и, как загульный пропойца, что-то выхаркивала из себя, выдавливала, выкорчевывала, пока не поняла, что избавиться от этих чувств невозможно…

В агонии утраты, Яков, случается вдруг короткая вспышка, когда неожиданно видишь себя со стороны глазами ушедшего.

И вот после этой невольной встречи с собой невыносимо трудно жить».

С Лионского вокзала, не заезжая домой, она отправилась в университет – Кубертен перед защитой курсовых спуску никому не давал, злить его не стоило. Но даже под суровым взглядом «профа» сосредоточиться на предмете у Оливии не получалось: мысли были заняты историей Доры, которая за время поездки развернулась перед ней во всей полноте.

После смерти мастера и исчезновения «Итеи» она включила в свой дневник еще многие эпизоды. Но заметки стали отрывочными: в отстраненной хронологической манере Дора описывала возвращение в освобожденный Париж, тяжелую болезнь отца, свое третье замужество…

Затем следовал рассказ о том, как по крупицам она начала возвращать работы, которые мастер отдавал за бесценок во время войны. И о том, как, продав дом мужа в Дижоне и поселившись в крохотной квартирке возле Люксембургского сада, она стала, комната за комнатой, выкупать соседские каморки, чтобы однажды обустроить в этом здании галерею Монтравеля.

Описывала она и то, как ее, уже признанного французского искусствоведа, «для укрепления культурных связей между двумя странами» впервые пригласили в СССР. Для Доры это событие стало настоящим подарком: возвращение на Родину позволяло ей вновь заняться поисками Якова. Однако множественные запросы в компетентные органы ни к чему не привели…

Она не отчаивалась: рыла носом землю до тех пор, пока эта настойчивость не показалась кому-то подозрительной и ей не отказали в праве на въезд в Страну Советов.

Многие из этих фактов Оливия уже знала со слов Волошина и из биографических очерков, которыми был наводнен Интернет.

Между последними листами тетради, исписанными округлым, как японский бисер, почерком, обнаружился тусклый измятый листок с отметкой отдела актов гражданского состояния города Одессы. Взяв его бережно в руки – казалось, документ вот-вот распадется на части от старости, – Оливия поняла: ради этой бумажки Волошин и затеял свой «эпистолярный квест»…

– Илиади, а вот ваша работа мне понравилась: впечатляющая степень детализации и высокопробный материал. И как вам только удалось пробиться к коллекционеру такого масштаба… Однако нужно еще потрудиться над заключением, подойдите ко мне после лекции, – благосклонно пробасил Кубертен, оглаживая свой бутылочно-зеленый галстук.

После продолжительного и нудного обсуждения выводов с преподавателем Оливия вышла в университетский двор. В сумке, источая кисловатый запах майонеза, болтался купленный на вокзале сэндвич. Выбросив целлофановую обертку и пристроившись на траве под деревом, она с жадностью впилась в его липковатую сочную плоть.

– Илиади! Ну, ты бы хоть позвонила!

Оливия обернулась на знакомый голос и увидела перед собой длинные костистые ноги в модных кедах. Они исчезали под короткой джинсовой юбкой, в которую была заправлена знакомая футболка с изображением Путина.

– Ой, Габи, прости, но здесь такое закрутилось… Я и сама не представляла, во что ввязываюсь.

Габи опустилась на траву рядом с ней.

– Вот и рассказала бы подруге…

– Я и Родиону-то не успеваю рассказать – ночным поездом приехала из Кольюра, дома еще не была.

– Ну, твой Лаврофф в эту историю гораздо меньше вложился, чем я, – парировала Габи. – Хотя, конечно, ради него ты все и затеяла – пытаешься произвести впечатление…

Оливия насупилась.

– Дело не в этом! Как тебе объяснить… с тех пор как мы начали жить вместе, я словно бы перестала существовать сама по себе. Превратилась в маленькую приставку к его большому имени. Мне просто необходимо себя отыскать, Габи… пускай и путем ошибок.

– А уже были ошибки?

– Пока не знаю… Вот, взгляни лучше.

Оливия протянула подруге тетрадь.

Бегло ее пролистав, Габи вскинула на нее свои озорные глаза, в которых отражалась смесь изумления с восторгом:

– Илиади, неужели… это Дорины дневники?

– Да. Я их нашла.

– А ну, рассказывай!

Габи умела замечательно слушать. Она не перебивала, однако по ее подвижному, эмоциональному лицу было видно, как искренне она проживает историю: по нему то скользили солнечные зайчики восхищения, то проносились хмурые тени сомнения, то едва уловимо, в самых уголках губ, залегали складки печали.

– Вот это жизнь, Илиади! Ки-но-ро-ман! – выдохнула она под конец. – И чем же все кончилось?

– Большими деньгами, – грустно усмехнулась Оливия.

Брови Габи взлетели вверх, как потревоженные выстрелом чайки.