На льду - Камилла Гребе

Я не знаю почему, но мне очень сложно обсуждать с людьми важные для меня вещи, особенно с женщинами. Жанет всегда жаловалась, что я никого не подпускаю ближе, чем на метр. А может, мне просто нечего сказать другим людям. Во мне нет ничего примечательного, обычный скучный тип.

Только с Ханне я всегда находил темы для разговора. В то время, когда мы встречались, мы могли часами лежать в кровати и обсуждать любовь, политику и разные глупости. Например, почему только в Швеции популярны ножи для резки сыра или почему поезд-экспресс называется снэльтог[5]. Иногда Ханне рассказывала мне о Гренландии и инуитах, которые жили там тысячу лет в согласии с природой. Ханне мечтала поехать туда, плавать на каяке между льдин и охотиться на тюленей.

У инуитов нет никаких особенных брачных ритуалов. Они просто ложатся рядом и становятся парой. Мы шутили, что по инуитским правилам можем считаться женатыми. Мне нравилось, что Ханне умеет радоваться жизни и в ее возрасте смеяться над всякими глупостями. Она же на десять лет старше меня.

Для меня это не играло никакой роли, но Ханне мне не верила. Она говорила, что у нас не может быть детей и что я должен думать о том, что она состарится намного раньше меня, а кто захочет быть со старухой. Но я отвечал, что она никакая не старуха и что я не могу без нее.

Но все равно ничего у нас не вышло. По моей вине. Это я заставил ее ждать на улице в тот вечер, пока сидел дома на кровати с ключами от машины в руках и бутылкой водки, зажатой между колен. Я был весь в холодном поту, но не мог пошевелиться. А когда она позвонила, я был не в состоянии даже ответить. Не мог заставить себя поднять трубку и объяснить ей всю правду. Что я был не готов связать себя.

Связать себя.

Какое мерзкое выражение. Какое жалкое объяснение для любящей женщины. И как далеко оно от тех чувств, которые я действительно испытывал. Нет, это был не страх серьезных отношений, это был парализующий ужас, который невозможно передать словами. Я был в ужасе.

Если бы я только мог выразить этот ужас словами, объяснить, что со мной происходит, может, моя жизнь сегодня была бы другой.

Манфред подходит к моему столу и морщит нос:

– Ты выглядишь ужасно, Линдгрен.

– Спасибо большое. А ты, я гляжу, на лисью охоту собрался?

Он ухмыляется и поправляет клетчатый жилет. Одет он, как всегда, безупречно. Настоящий анахронизм на четвертом этаже Полицейского управления. На нем твидовый костюм-тройка с неизменным шелковым платочком в кармане.

– Стараюсь.

– Какие-нибудь новости? – спрашиваю я.

– Поступили советы от общественности на предмет портрета жертвы в прессе. Группа Бергдаля ими занимается. Но от Орре по-прежнему ни слуху ни духу. И еще кое-что. Позвонил стекольщик из Мёрбю. Сообщил, что недавно менял Орре окно в подвале. Орре сказал ему, что к нему забирались воры, но ничего не взяли. В полицию он об этом не заявлял.

– Проверим. Попроси Санчес с ним встретиться.

– Что бы мы делали без Санчес?

Фамилию он произносит на оперный манер и театрально вздымает руки. Санчес кисло смотрит на нас из-за своего стола, но никак не комментирует.

Я уезжаю из Полицейского управления в районе восьми. Я стараюсь не задерживаться после работы, по крайней мере надолго, даже когда у нас важное расследование. Все равно никто не скажет мне за это спасибо. Кого интересуют полицейские, жертвующие всем ради работы. Припарковав машину перед домом, я вдруг понимаю, что что-то не так. Дверь в подъезд приоткрыта, словно кто-то забыл ее захлопнуть, на лестнице горит свет. Я беру с сиденья пиццу, купленную по дороге, и поднимаюсь по лестнице. Дом построен в пятидесятые годы. Стены в подъезде выкрашены в мерзкий фисташковый цвет, не сочетающийся с грязным полом. Кажется, что кто-то кое-как раскидал белые и черные камушки по цементу. На каждом этаже четыре квартиры с фанерными дверьми и мусоропровод. Я живу на последнем этаже, что считал большим преимуществом, пока не сломал ногу и не попробовал карабкаться наверх на костылях.

На ступеньках перед моей дверью сидит Альбин со скейтбордом в руках. Он одет в тонкую не по погоде толстовку и джинсы, висящие низко на бедрах. Рядом с ним рваный пакет из супермаркета.

Тонкие светлые волосы закрывают лицо и торчащие уши, которые достались ему от Жанет.

– Привет, – говорит Альбин.

– Привет! Что ты тут делаешь?

– Поругался с мамашей. Можно у тебя перекантоваться?

От неожиданности я теряю дар речи. Альбин никогда у меня не ночевал.

– Не знаю. Может, лучше позвоним твоей маме? – говорю я, открывая дверь. На полу в прихожей гора грязной одежды – трусы, футболки, носки, которые я собирался стирать.

При виде этой горы я тут же закрываю дверь.

– Ты меня не впустишь?

Альбин встал и смотрит прямо на меня. На лице у него написано недоумение. Он явно не знает, можно на меня рассчитывать или нет.

– Конечно. Просто там… немного грязно.

– Не важно.

– Хорошо.

Я снова открываю дверь, и мы заходим. Альбин просачивается между мной и стеной в гостиную и опускает свое тощее тело на диван.

– Послушай, – говорю я. – Я рад тебя видеть, но не уверен, что переночевать здесь такая уж хорошая идея. Потому что…

– Почему?

– У меня нет второй кровати.

– Я могу спать здесь, – говорит Альбин и хлопает ладонью по дивану. Потом ложится вдоль, скидывает кроссовки и кладет ноги на подлокотник. Я снова подмечаю, какой он худой. Может, стоит спросить, хорошо ли он питается, как это должно делать родителям.

– Мне завтра рано вставать… – настаиваю я, – так что это не очень удобно.

– И? Я могу уйти позже. Мамаша слетела с катушек. Я не хочу возвращаться домой.

– …И к тому же мне надо поработать вечером.

– Я не буду тебе мешать.

Я расхаживаю по квартире, не зная, что делать дальше. Наконец, останавливаюсь, кладу пиццу на журнальный столик и задаю следующий вопрос:

– А Жанет? Она знает, что ты здесь?

Альбин прикрывает глаза рукой с таким видом, словно мои вопросы его утомили.

– Не.

– Но она же наверняка волнуется. Я ей позвоню.

Жанет приезжает через час. Она в приподнятом настроении и трещит без передыху. Выясняется, что она учится на мастера по маникюру и весьма довольна своим новым увлечением. В доказательство она демонстрирует свои длинные ногти истошно-розового цвета, и я хвалю их, хотя это самое худшее из того, что я видел.

Жанет и Альбин долго о чем-то шепчутся. Потом она сжимает сына в объятьях, и я решаю, что ссора закончилась. Мне остается только сказать, что сегодня я не могу принять Альбина. Сегодня никак нельзя. Мои слова ее не удивляют. Да и что тут удивительного. В моей жизни никогда не было места Альбину.