Детство - Маргита Фигули

пошла за него. Не было у меня никогда ни одной настоящей подруги, никогда ни перед кем не раскрыла я душу. А если теперь тебе говорю, так только потому, что уже все равно. Новые заботы вытеснили из сердца боль. Да и не пристало мне нынче думать об этом как прежде — у меня муж, четверо детей…

При последних словах мама запнулась, поглядела на меня и на Милана — он засматривал мне в глаза, а руками прикрывал фасоль, которую братик высыпал из горсти на стол.

— Ступайте на кухню играть, — сказала тетка Осадская, чтобы мы не слушали, о чем они говорят.

В кухне Милан посерьезнел и заговорил, как взрослый:

— Ты ведь не знаешь, — сказал он мне, — что Бенё Ливора напился воды из колодца на Откосе и умер. Легкие у него сгорели от этой воды. Он из дому убежал, отец нещадно бил его из-за твоей матери, когда она была еще незамужняя. Иной раз даже в ярмо запрягал и бил. Ливоры и слышать не хотели о невесте, у которой приданого было меньше, чем им хотелось. Разгоряченный Бенё напился воды из этого колодца на Откосе, и его не стало. Мама моя говорит, что все жалели его — он был совсем другой, чем все Ливоры.

Мне даже и в голову не приходило, что моя мама, кроме детей и мужа, могла хранить в сердце память о каком-то еще Бенё Ливоре, который из-за любви к ней поплатился жизнью. Все чувства смешались во мне и не находили выхода. Я решила поделиться с Беткой — ведь она лучше меня разбирается в жизни.

Но Милан так и не дал мне исполнить задуманное: положив ногу на лавку, где я сидела, он загородил дорогу. Верно, хотел, чтобы я выслушала его до конца.

И сказал мне, как взрослый:

— Это был человек настоящий, раз выбрал любовь, а не богатство. Я бы тоже так сделал.

Он нагнулся ко мне, но я опустила голову, чтобы не встретиться с ним взглядом. Он погладил меня по волосам и сказал, что я еще очень маленькая и пройдет много-много времени, пока я подрасту. В голосе у него послышалась горечь, какая бывает у взрослых людей. Ему, как и нашей Бетке, поневоле пришлось до времени повзрослеть, чтобы помогать матери нести тяжелое бремя войны.

— Слышишь? — Он сжал мою косу у самого затылка и оттянул голову назад, чтобы я поглядела на него.

Перед моими глазами засветился его высокий лоб, а над ним чуб золотистых волос. Я крепко зажмурилась и в какой-то смутной ребячьей стыдливости с силой опустила голову, ощутив боль в корнях волос. И еще почувствовала, как заливаюсь краской… Мне тут же представился заалевший закат, когда вечернее солнышко покидает наш край.

— Слышишь? — повторил Милан. — Я бы тоже так сделал.

Сквозь сощуренные веки чудится мне колодец на Откосе. Вода в нем такая прозрачная, что виден каждый камешек. А пригнешься к земле, слышно, как бурлит вода в глубине и меж валунов в темном подземелье продирается к свету. Со дна подымаются пузыри, расплываясь по поверхности. Колодец окаймляют заросли девясила. Громадные листья защищают его от солнца, вода в нем ледяная. Пока доберешься к нему по кручам, разгорячишься, распаришься. Нам всегда запрещали пить из него, когда, бывало, сушим сено и нас разморит от летнего зноя. А какого-то Бенё Ливору он и вовсе сгубил. Воспалились у него легкие. И этот Бенё Ливора издавна скрывался от нас в мамином сердце.

Я вывернулась из Милановых рук и побежала в горницу.

— Мама! — крикнула я в волнении.

Но ни мама, ни тетка меня не заметили, до того были заняты разговором. Тетка уговаривала маму пойти с ней к умирающей. Она, мол, беспрестанно зовет ее и спрашивает о ней.

— Она думает, что ты ее невестка, и не понимает, почему тебя нет рядом.

— Ну, я же говорю, что у ней все в голове помутилось, силы уходят. Так всегда, когда человек умирает.

— Стало быть, не пойдешь? — напоследок спрашивает тетка Осадская.

— Нет, не пойду, — твердо отвечает мама, — всю жизнь она сторонилась меня, даже мысль обо мне была ей в тягость, пусть умирает спокойно.

Милан выглянул из кухонной двери и сказал:

— Ваша правда, тетечка. Променяла она вас на богатство, так пусть теперь его в могилу с собой и уносит, пусть тешится им, раз оно ей было милей.

Я радовалась, что мама отказывалась идти. Мне думалось, что в эту минуту она порвала все нити с Бенё Ливорой и что теперь она снова вся наша и папина, такая, какой мы ее до сих пор знали. И зачем только тетка Осадская пришла сбивать ее с толку: ведь она и сама знала, какие беды принесла война людям, а вместе со всеми и нашей маме. Зачем бередить боль, давно умолкшую, когда хватало и нынешних страданий?

Я подскочила к тетке Осадской и стала ее выпроваживать, как это однажды проделала Бетка с цыганкой Ганой, пытаясь уберечь маму от лишних волнений. Мой напор был для тетки до того неожиданным, что она поневоле отступила к двери. Она была маленькой, щуплой и легкой, как перышко. Чтоб не затеряться среди остальных женщин, она навьючивала на себя много юбок — хотела казаться попышнее в боках. Лицо у нее было очень худое, но свежее, румяное. С работой она управлялась ловко, словно доказывала на каждом шагу, что хоть и обижена ростом, зато вознаграждена силой. Второй раз мне уже не удалось сдвинуть ее с места. Она стояла как вкопанная и мерила меня взглядом с головы до пят.

— Ах ты, соплюха, — вскипела она, — так-то ты уважаешь старших? — И тут же зло окрикнула маму: — Ты чего ее не приструнишь?

Милан, высунувшись из кухонной двери, громко рассмеялся. Ему пришлось по душе, что тетка при нем разбранила меня. Он был обижен, что я не захотела поглядеть ему в глаза и этим как бы унизила его молодецкую гордость: уже в ту пору о Милане шептались самые красивые девочки в деревне. Но ведь он сам сказал, что я еще маленькая и пройдет много времени, пока я подрасту. И все же