Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда - Мариам Петросян

Как только все рассаживаются и Македонский выключает свет, Табаки начинает вопить, что ему ни черта не видно и что он не может делать записи. Специально для него включают настенную лампу. Я и забыл, что он все еще строчит в моем дневнике. Бедняга Р Первый. Псих ты или не псих, а разбирать каракули Табаки радости мало.

Рыжая жалуется Сфинксу на Кошатницу – хозяйку трех высокомерных котов. Стервятник делится со Слепым планами организации своих похорон.

– Прошу поместить меня в стеклянный саркофаг и не оплакивать дольше суток.

– А как же бедные Птички? – спрашивает Слепой.

– Птичек можете замуровать рядом. Их и все мои кактусы. Процедура будет подробно описана в завещании, так что не беспокойся ни о чем.

– Как поживаешь, Курильщик? – застенчиво спрашивает Красавица.

Протягивает руку, чтобы поздороваться, и опрокидывает стакан с «Сосной». И жутко расстраивается. Просто ужасно. По одеялу растекается коричневая дорожка.

Македонский дает мне полотенце.

– Вытрись, Курильщик, ты облился.

Я вытираюсь, пожимаю руку Красавице, говорю ему: «Привет-привет! Не обращай внимания, это просто спирт», – и пытаюсь отползти от лужицы с еловым запахом, пропитывающей одеяло, но отползать мне некуда, слева – Лорд, справа – загородочная подушка Шакала.

– Как в старину погребали, с лошадьми и с челядью, – мечтательно говорит Стервятник. – Так и меня прошу схоронить среди кактусов. На каждое веко положите по серебряному ключику, а в руки – две скрещенные отмычки…

– Прости меня, пожалуйста, Курильщик, – просит Красавица. – Это я во всем виноват! Я всегда и во всем виноват! Всегда!

– Чушь какая! – возмущаюсь я и лезу в карман за платком, но вместо платка там тлеющий окурок, о который я обжигаю пальцы, и это очень больно.

– Кстати, как поживает моя родственница? – спрашивает Стервятник Слепого. – В добром ли она здравии? Не нуждается ли в чем?

Мне не слышно, что отвечает Слепой, но видно, как он зачем-то показывает Стервятнику ладонь.

– Ай-ай-ай! – качает головой Стервятник. – Ну до чего все-таки злобное создание!

Я решаю, что они обсуждают один из подаренных Стервятником кактусов, и переключаюсь на Рыжую.

– Кажется, ей мало осталось, – говорит она Сфинксу. – Все время спит и все чаще нас путает. Даже коты перестали на ней валяться.

Сфинкс говорит, что это печально.

– Как сказать, – пожимает плечами Рыжая. – Может, все даже к лучшему.

Я знал, что эта девчонка чудовище, и Сфинкс, наверное, тоже об этом знал, потому что не приходит в ужас от ее слов.

Чудовище достает из рюкзака потрепанного плюшевого мишку и сажает к себе на колени. Строит из себя невинного ребенка.

Мне делается худо от ее повадок и всех этих разговоров о смерти, похоронах и всем таком прочем. Я ложусь лицом к динамику магнитофона, чтобы никого больше не слышать.

Но здесь меня настигает не пойми откуда взявшийся Лэри.

– Даже если Пауки нашли у тебя что-то нехорошее, это еще не конец, парень, это еще не конец, – говорит он, протягивая мне пачку моих же сигарет.

– Спасибо, – говорю я. – Ты меня здорово утешил.

Будит меня Табаки.

В спальне никого, кроме нас двоих. Очень солнечно и жарко. Пол-кровати застелено, аккурат до того места, где лежу я. Табаки в трех майках разной длины, и никаких тебе пуговиц. Я вспоминаю, что и вчера их на нем не заметил. Должно быть, этот период в его жизни миновал.

Тру лицо, чешу голову, зеваю.

– Поехали! – требует Табаки нетерпеливо. – Сейчас самое время для визитов. Давай, одевайся скорее!

В голову мне летит неопрятный ком. Я его разворачиваю, и оказывается, что это моя рубашка. Мятая, в коричневых пятнах, с прожженным насквозь нагрудным карманом. Я просовываю в него палец, и он чернеет. Решаю остаться в майке, в которой спал. Она тоже не очень чистая, но в ней я по крайней мере не буду выглядеть убийцей.

Табаки отползает к краю кровати и с грохотом падает на пол. Проделал бы он такой фокус в Могильнике, его на неделю запечатали бы в гипс. Ручной и ножной. Чтобы избавить от вредных привычек.

Визиты начинаются с заезда в Кофейник. Мы занимаем столик у окна, и Табаки заказывает два кофе и булочки.

Народу в Кофейнике немного. Четыре зевающих Пса поедают омлет.

– Разве здесь подают такое? По-моему, раньше давали только булки, – говорю я, не совсем уверенный в своей правоте, потому что никогда не был завсегдатаем Кофейника.

– Теперь – подают. В столовой почти никто не завтракает, и Акула разрешил перебрасывать сюда кое-какие продукты. Здесь их разогревают, и получается жуткая гадость. Очень и очень не советую.

– А где все? Почему так мало народу?

Табаки достает из-за уха сигарету, нюхает ее и придвигает к себе пепельницу.

– Все – это кто? – придирчиво спрашивает он.

– Ну, наши все…

– Не знаю. Вот посидим, поболтаем и поедем в гости к Горбачу. И будет нас трое.

Мы допиваем кофе в гробовом молчании. Это так непохоже на Табаки, что я чувствую себя все неуютнее.

Псы доедают свой подогретый завтрак и уходят. Я вдруг вспоминаю, о чем хотел спросить Табаки.

– Слушай, а где мой дневник? Куда ты его дел вчера?

Он смотрит удивленно.

– Твой что? Ах, дневник! Где-то в спальне валяется, наверное. Я его к себе не клал.

Он хлопает по пухлому рюкзаку, притороченному к спинке Мустанга. Рюкзак этот так набит, что перевесил бы самого Шакала, если бы он не подвешивал к подножке специальные гирьки-утяжелители. Они звякают и брякают при езде и, вообще, наверное, ужасно мешают, но Табаки в восторге от своей идеи и не собирается с ними расставаться. Ему, кажется, даже нравится этот грохот и лязг.

Я зачем-то начинаю рассказывать о том, как одиноко и скучно мне было в Могильнике и как я даже не мог поползать, чтобы не потерять форму. В Могильнике ползанье не приветствуется. И курение. И чтение по ночам.

Табаки слушает меня с интересом.

– Ужас какой! – говорит он, когда я, наконец, перестаю жаловаться. – Теперь я, наверное, даже есть не смогу. А если и смогу, то без аппетита. Страшное место Могильник, я всегда это знал.

Я говорю, что на самом деле все не так страшно, что там даже комфортнее, чем в Клетке, что дергают и мешают спать только в часы обходов, а все остальное время можно наслаждаться покоем и тишиной, но Табаки опять повторяет, что давно не слышал ничего ужаснее этих историй.

– Обходы… – бормочет он, – подумать только, какой кошмар!

– Неужели ты ни разу не бывал в Могильнике? – изумляюсь я.

– Не бывал. И теперь уже вряд ли успею. Только это, знаешь ли, утешает при мысли о выпуске.