Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

Александра Осиповича от мучительного, унижающего его состояния «иждивенца». Едва боль отступала, он становился мягким, удивительно точным в выборе слов и вообще не переставал удивлять то одним, то другим человеческим проявлением.

С пронзительной силой я поняла однажды, что нечаянно присутствую при том, как двое людей объясняются в необычайной, величайшей нежности, в любви и благодарности друг другу. Им одним была ведома сила, которая обрекла их на мученическую жизнь врозь и которая теперь подарила такой живой, исходящий из сердца итоговый трепет. Я видела: злу не всё удаётся разбить вдребезги. Олина верность награждалась истиной и любовью. В конечном счёте это лучшее, что я увидела и поняла о человеческой жизни вообще.

Лето было несносно жаркое. В больнице – духота. Чтобы больным легче дышалось, на двери навешивали мокрые простыни. Александр Осипович лежал в палате один. Подходя к двери, я слышала его стоны. Но едва приподнимала край простыни, как он тут же переводил стон в напев. Никто не должен был знать, что его одолевает боль.

– Я ведь умру, Тамарочка, – тихо сказал он как-то. – Всё идет к концу. Я устал. Не помню, кажется, у Герцена есть слово «усталь». Нет-нет, сейчас всё спокойно. Я только теперь понял, как хорошо чувствовал себя до приступов… Я так хотел подарить тебе «Охранную грамоту» Пастернака. Не сумел. Боря любил мою двоюродную сестру, Иду Высоцкую, посвятил ей «Марбург». Мы были в юности дружны. Вдруг ты с ним когда-нибудь встретишься? Расскажи ему про меня. Спасибо тебе за всё! Спасибо! Ты не знаешь, кто ты. Не знаешь. Ты – Сестра Милосердия.

Временами он терял сознание. Уколы помогали не сразу. Лишь спустя какое-то время помутневшие глаза постепенно становились осмысленными. Выбравшись вроде бы уже из небытия, осознав, что рядом нахожусь именно я, как бы в продолжение нашего давнего спора о Боге, в опровержение себя он неожиданно произнёс:

– Знаешь, а там, кажется, что-то есть!

Где он побывал? Что ему открылось, когда сознание не властвовало над душой? И не это ли самое он исповедовал, когда говорил: «Ни во что в своей жизни, кроме как в чудо, не верю». Потрясённая откровением, посетившим его, я сидела возле постели уходившего из жизни Учителя и беззвучно плакала.

Для него, человека, не чуждого сарказма и насмешливости, перед смертью самым важным было поблагодарить всех, кто принимал его духовную опеку. В какой-то момент он спросил: «А где?..» По тому, как он не назвал имя, нетрудно было понять, что он имел в виду Хеллу. Я ответила: «Здесь! Мы все здесь, около вас!»

Его словами: «Ты не знаешь, кто ты. Ты – Сестра Милосердия», его заветом: «Тамарочка! Одинокость – нежелательна. Но она не страшна!» – я пропитана навсегда. Благодаря Александру Осиповичу я знаю, что в смежном с ненавистью мире можно любовью и преданностью спасти друг друга.

Портрет Учителя висит над моим письменным столом не один десяток лет. Я никогда не называла его иначе как «Александр Осипович». Но в одну из бесприютных минут, глянув на портрет, непроизвольно обратилась к нему по имени: «Вот видите, Сашенька, как сбылась одинокость, которую вы мне предрекали». Обратилась к нему так, потому что и сейчас ощущаю его благословенное присутствие в своей жизни. С космической быстротой нет-нет да и пронесётся мимо что-то вроде скорописи о смысле существования. Только никак не успеть понять, в чём это выражено: в оттенке цвета, света, в междометии или в чём-то похожем на вздох…

* * *

Я понимала потребность Оли находиться возле мужа. Она и меня допускала скрепя сердце. Не раз срывалась, сменяя меня:

– Спасибо! Иди!

Хелла, выписавшись из московской клиники, молила, рвалась навестить Александра Осиповича. Я решилась:

– Олечка, родная, позволь Хелле приехать повидать Сашу.

Мы были в комнате вдвоём. Оля сидела вполоборота ко мне. Я с ужасом увидела, как у неё на щеках и на шее выступили красные пятна. Они багровели и множились. Из-под тяжёлого, нависшего молчания, казалось, рвался крик: «Оставьте же вы нас одних, наконец! Не хочу никого из вас видеть! Не могу выносить ваших притязаний! Он мой! Я у него – единственная!» Но Оля не проронила ни слова. Ни звука. До той минуты я полностью не отдавала себе отчёта в том, что к границам их жизни можно было только приблизиться, но переступать их нельзя, что отношения, которыми мы спасались в лагере, – достояние Прошлого.

– Прости! Прости меня! – только и могла я сказать.

Подошло время моего отпуска. Я не знала, что делать. Оля была неумолима:

– Уезжай! Ничья помощь мне не нужна! Я сказала: уезжай!

Не подчиниться ей я не могла.

Убитая, бессвязно объясняла Александру Осиповичу, что уезжаю на гастроли. Однако едва мы с Димой доехали до места отдыха, как тут же принесли телеграмму: «Если можешь вернись страшно оставлять одного Ольга». Мы вылетели первым же рейсом. К одиннадцати часам вечера я была у дверей кишинёвской больницы. Меня не впустили: «Сейчас у него жена. Придёте утром». А в семь часов утра Александра Осиповича не стало.

В жаркое июльское утро 1958 года на киностудии «Молдова-фильм» собралось большое количество народа. Играл оркестр. Речей было мало. Александра Осиповича здесь знали как мужа Ольги Петровны, как человека, много лет отсидевшего в лагерях.

Его могила находится близ церкви на армянском кладбище города Кишинёва. На сером гранитном памятнике выбиты строки:

1888–1958

АЛЕКСАНДР ОСИПОВИЧ ГАВРОНСКИЙ

Ты любил людей.

Ты помогал им жить.

Ты всегда будешь с нами.

Живой, неизменный, любимый.

Глава шестая

Место и дата главного события послелагерных лет («Вот найду сына – тогда…») – Кишинёв, 1957 год.

На адрес Русского драмтеатра пришла открытка от жены писателя Бруно Ясенского – Анны Абрамовны Берзинь: «Случайно узнала: Бахаревы живут…» – и она называла город, в котором рос мой сын.

Все эти годы я на разные лады представляла себе, как сын найдётся, как я схвачу, прижму его к сердцу и увезу без оглядки… Название конкретного города делало это наконец реальным. Полупридуманный мир, которым я до сих пор обходилась, тут же смело, смыло. На его месте возник другой, враждебный, который прятал моего украденного сына. В нём надо было иначе дышать, рассуждать и предпринимать некие нестандартные действия.

Минутами казалось, что со всеми предстоящими сложностями я справлюсь в два счёта. Сама. Но стоило возобновить в памяти ухищрения Филиппа Яковлевича и Веры Петровны, как на меня нападал морок, и я