Дворянские гнезда - Нина Молева

… Покуда я живу, Клянусь, друзья, не разлюбить Москву

М. Ю. Лермонтов

«Москва моя родина, и такою будет для меня всегда, – писал он в восемнадцать лет, – там я родился…»

Улица называлась Красноворотской, у раскинувшегося на квартал Запасного дворца. Мимо шла дорога в Лефортово, на Басманные, к их особнякам, паркам, украшенным зеленью заводям тихой Яузы. Дом генерал-майора Федора Толя служил к ним достойным вступлением. Каменный. Покойный. Не тронутый недавним московским пожаром. На старой литографии с рисунка Д. Струкова он смотрел на летящую позолоченную фигуру Славы над Красными воротами, на площадь, казавшуюся слишком просторной и пустынной, несмотря на едущие в разные стороны экипажи.

Чета капитана в отставке Юрия Петровича Лермонтова и его супруги Марии Михайловны остановилась здесь вместе с Е. А. Арсеньевой, не пожелавшей расставаться с дочерью, тем более в преддверии близких родов. Отношения с зятем у властной и независимой нравом Елизаветы Алексеевны не сложились. Ни состоянием, ни покладистым характером капитан в отставке не отличался. Е. А. Арсеньева в мелочных каждодневных дрязгах отстаивала привязанность дочери, слишком, на ее взгляд, восторженной, слишком романтической, да к тому же очень болезненной. Родившегося в ночь с 2 на 3 октября 1814 года внука Михаила она сразу же восприняла как собственное дитя. При первой же возможности вся семья вместе с новорожденным двинулась в пензенское поместье – Тарханы. Это была полная победа Елизаветы Алексеевны.

Он был слишком мал, чтобы по-настоящему помнить семейные раздоры. Разве что те часы, которые проводил на коленях у матери, когда она играла на фортепьяно, словно забывая о его существовании. До конца дней он возил с собой оставшийся после нее альбом – безделушку для гостиной, в который Мария Михайловна вписывала начиная с 1811 года сама и давала вписывать знакомым стихи. Ничего не значившие. Безо всяких достоинств. И сам заполнял оставшиеся чистыми листы собственными акварельными рисунками, непременно подписывая каждый полным именем. И тем не менее он скажет о себе:

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец.

В слезах угасла мать моя:

От них остался только я…

Мария Михайловна заболела чахоткой в его два года и сошла в могилу, когда ему исполнилось три. Отец приехал в Тарханы накануне смерти жены и уехал навсегда в свою Кропотовку на девятый день после кончины. Взять с собой сына было невозможно: Елизавета Алексеевна решила, что воспитывать внука будет только она. Противиться при ее связях и том богатстве, которое должно было перейти Михаилу, не имело смысла. Ю. П. Лермонтов покорился. Михаил Юрьевич при всей горячей привязанности к бабушке этой покорности не простил: «Ты дал мне жизнь, Но счастья не дал…»

Ж.-Б. Арну. Вид Красных ворот в Москве. 1850-е гг.

Ради внука Елизавета Алексеевна готова была начать жизнь сначала. Распорядилась снести большой барский дом, в котором лишилась мужа и дочери, и построить небольшой деревянный с мезонином для себя и Мишеля. Его облик остался в лермонтовском отрывке, начинающемся словами «Я хочу рассказать вам»: «Барский дом был похож на все барские дома: деревянный, с мезонином, выкрашенный желтой краской, а двор обстроен был одноэтажными длинными флигелями, сараями, конюшнями и обведен валом, на котором качались и сохли жидкие ветлы…» Оставалось в памяти и другое. Пол в детской, затянутый сукном, на котором так интересно было рисовать мелом.

Среди детских игр и развлечений рисунок занимал едва ли не самое заметное место. Без учителя и специальных уроков. Сверстники вспоминали, какие удавались ему огромные фигуры из снега. Об акварельных набросках говорят листы альбома Марии Михайловны. Были еще и картины из крашеного воска. Не думая, само собой разумеется, всерьез об искусстве, бабушка одинаково радовалась им, как и тем первым рифмам, которые любил подбирать и сказывать ей Мишель. Долгая болезнь была причиной, что мальчик вынужден был отдаваться только им. В том же биографическом отрывке есть строки: «Тяжелый недуг (корь. – Н. М.) оставил его в совершенном расслаблении: он не мог ходить, не мог приподнять ложки. Целые три года оставался он в самом жалком положении, и если б он не получил от природы железного телосложения, то верно отправился бы на тот свет… Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой». Между тем пищи для него было множество.

Борясь за здоровье внука, Елизавета Алексеевна трижды предпринимает с ним нелегкую поездку на кавказские лечебные воды. Горы, местные народы с их необычными нравами, обстановка близких сражений, части русской армии, наконец, бесчисленные разговоры о битвах, похожих на легенды, и легенды, приобретавшие достоверность по соседству с жестокими сражениями, – все одинаково возбуждало детское воображение.

Нисколько не меньше волновали и впечатления, вынесенные из самих Тархан. Прошло всего полвека со времен пугачевских событий. Тех, кто видел и помнил, было множество. Пугачев прошел в шести верстах от поместья. Крестьяне рассказывали о нем охотно и не скупились на похвалы ему. Их трудно было не понять: с годами жестокость помещиков в отношении крепостных становилась слишком очевидной и отвратительной. Между тем среди местных крестьян было немало участников Отечественной войны 1812 года. Их рассказы придавали событиям недавних лет редкую убедительность и живость. Без них трудно, если не невозможно, было написать «Бородино». Пусть позже – детские впечатления остаются на всю жизнь. И, наконец, совсем близкий человек – гувернер Ж.-П. Келлет-Жандро, один из французских политических эмигрантов, наводнивших Россию. Его рассказы о Французской револю-ции1789 года не могли не волновать и без того пылкое воображение:

И знамя вольности как дух

Идет пред гордою толпой. —

И звук один наполнил слух;

И брызнула в Париже кровь. —

О! чем заплотишь ты, тиран,

За эту праведную кровь,

За кровь людей, за кровь граждан.

Ожившие в московские годы – 30 июля 1830 года – строки были подготовлены детскими мыслями.

Образование внука много значило для Елизаветы Алексеевны, хотя она и не торопится расставаться со своим любимцем. Неполных тринадцати лет Лермонтов оказывается в родной Москве, чтобы начать готовиться к поступлению в Благородный пансион.

Поварская, дом В. М. Лопухиной – новый московский адрес. О своих занятиях в первую московскую зиму Лермонтов подробно рассказывает в письмах тетке М. А. Шан-Гирей: «Ежели я к вам мало напишу, то это будет не от моей лености, не от того, что у меня не будет время. Я думаю, что вам приятно будет узнать, что я в русской грамматике учу синтаксис и что мне дают сочинять… в географии я учу математическую: по небесному глобусу градусы планеты, ход их и пр.; прежнее учение истории мне очень помогло!»