Сам без оружия - Алексей Фомичев

Белкин увел компанию далеко на платформу, продолжая рассказывать забавные случаи. Он втянул в беседу и Леонида и заставил того поведать о первом опыте работы в синема. Молоденький парень наконец перестал дичиться и явил хорошо поставленный баритон и умение правильно строить фразы. И даже на актрису Марию стал смотреть вполне открыто. Отчего был удостоен ее благосклонного взгляда.

На обратом пути поручик провел всех мимо вагона дипломатов, вроде бы по ошибке сунулся в их тамбур и был остановлен вежливым японцем, который стоял возле дверей.

Японец несколько раз поклонился и настойчиво произнес:

– Высокий гаспадина, тут нельзя! Дипломаты!

Белкин, играя пьяного, недоуменно посмотрел на японца, обернулся на девушек и мотнул головой:

– П‑сс. Миль пардон! Прошу… эк!.. ходя‑ходя, все нормально! Вери гуд! Обшибси! Твоя моя панимай?

Японец опять начал кланяться, но стоял в дверях намертво. Белкин и не лез, успев рассмотреть за его спиной только тамбур.

– Др‑рузья! Идем к нам! Шампанское уже заледенело! Оленька, душечка! У вас чудный голос! Давайте вместе – «А‑ацвели уж давно хризанте‑эмы в саду‑у!!»

«А стерегут крепко и постоянно, – отметил он, уводя компанию прочь. – Мирно к ним не зайти никак…»

Когда поезд тронулся, а гомонящие пассажиры вновь расселись по вагонам и потребовали кто беленькую, кто мозельского, а кто коньячку, дабы отметить прощание с древней Москвой, группа вновь собралась в купе Щепкина.

– Легенда прикрыта, в газетах даны заметки. Так что мы пока вне подозрений, – рассуждал капитан. – Японцы стерегутся хорошо, просто так к ним не попасть. Зинштейн работает?

– Как проклятый! – заверил Гоглидзе. – Даже на прогулку не вышел. Стучит на машинке и о чем‑то спорит с художником. Как его… с Гришей. Истерика прошла.

– Угу. Ну, пусть работает, все лучше. Я получил ответ – в Вятке нас ждут. Там готово торжество, напечатаны пригласительные. Поезд будет стоять часов шесть. Заодно проведут санобработку состава из‑за эпидемии тифа или язвы… Словом, теперь ждем.

Щепкин замолчал, вдруг вспомнив эпизод последнего разговора с Зинштейном, когда тот обвинял всех в обмане. Что‑то он говорил о художнике и даже показывал его мазню. Вроде как тот плохо рисовал. А сейчас, значит, они оба сидят и работают?

– Кстати… я как‑то упустил из виду. А что это за люди, которых набрал Зинштейн. Актеры, гримеры, художники… Мы увлеклись заданием и как‑то упустили из виду спутников. А?

Он посмотрел на собеседников. Гоглидзе и Белкин пожали плечами, Диана вообще не отреагировала на слова капитана.

– Надо узнать о них побольше. И о Брауне тоже. Он ведь с Зинштейном успел подружиться. Давайте так – я отправлю запросы, а вы возьмите эту компанию на себя. Сходите в народ, как говорится. Диана – на тебе дамы. Тезки – на вас соответственно мужики!

– Может, наоборот? – мечтательно улыбнулся Гоглидзе. – Дамы нам? Вполне такие симпатичные. Кстати, я сегодня не видел еще Виолетту. Которую вроде как проходимец Лукомский подсунул Зинштейну.

– Сходи, узнай, – усмехнулась Диана. – Раз так не терпится.

– Давайте без шуточек! – нахмурился Щепкин. – С завтрашнего дня начинаем подготовку к Вятке. Даст бог, все сделаем и на этом закончим вояж. Все, господа и дамы, за работу!

Зинштейн намертво заперся в купе, не выходя обедать и ужинать. Из‑за двери доносился стук машинки и едва различимое бормотание режиссера. Доступ к нему имел только художник Скорин, который вроде бы плохо рисовал. Приставать с расспросами к нему Щепкин не хотел, во всяком случае пока.

Вечером капитан все же достучался до Зинштейна. Тот возник в проеме двери с бледным лицом, горящими глазами и недовольным видом.

– Сергей Михайлович, дорогой. Нельзя же так! Вы заперлись в купе, аки басурмане в Измаиле, что ж мне, князя Рымникского изображать? Чай, я не Кутузов!

– Я работаю, Василий Сергеевич. Пишу сценарий. Это дело сложное и требует сосредоточенности, вдохновения, полета фантазии! Для того и нужно уединение. А господин Скорин мне в сем деле помогает. Облекает, так сказать, мысли в изображения. Потому и прошу покорно не мешать. Как будет готово – приду к вам и прочту.

Зинштейн провел рукой по волосам, бледно улыбнулся.

– Дабы не подумали, что зря платите деньги. И не упрекали в неусердии.

– Сергей Михайлович! – с укоризной ответил Щепкин, видя, что прошлый разговор здорово зацепил режиссера и тот по‑настоящему зол. – И в мыслях не было думать о вас такое! Что вы! Я, наоборот, хотел предложить собраться всем вместе, обсудить фильм. Вы поведаете о замыслах, кто‑то выскажет дельную мысль, предложение. Вдруг что‑то натолкнет вас на новую идею? А? Одна голова хорошо, а десять куда как лучше?!

Зинштейн поправил упавшие на глаза волосы. Выражение его лица изменилось.

– Идея?.. Ну, не знаю… Может быть. Может, вы и правы… – он оглянулся на стол, где стояла пишущая машинка и лежали листы бумаги. – Что ж, соглашусь. Где соберемся?

– Так в ресторане. Через вагон от нас.

– Но там люди… посторонние!

– А мы после ужина. И потом, вам ли сторониться публики? Да и надо, наконец, познакомиться всем получше. А то в столице раскланялись, и все. Не по‑русски как‑то!

– Ладно, ладно… согласен. В котором часу соберемся?

– А я за вами зайду.

Щепкин закрыл дверь купе, постоял в задумчивости. Маскировка операции отнимала много времени, но была крайне необходима. Вот и сегодня вечером в ресторане придется устроить маленькое представление. Для японцев, конечно. Они точно вечером придут выпить чаю. Пусть посмотрят на русских артистов, увидят лица. Это успокоит их, отведет возможные подозрения. Хотя не развеет их полностью. К сожалению.

…Первый помощник посла Японии Хиро Идзуми в обществе своего секретаря Кинджиро и советника Горо заканчивал позднюю трапезу чашкой прекрасного чая. В этот час в ресторане поезда были только пожилая чета и большая шумная компания русских. Судя по их громким выкрикам, они принадлежали к творческой прослойке общества – литераторы, артисты, художники, служители Мельпомены и новомодного синематографа.

Они рьяно обсуждали какие‑то свои профессиональные вопросы, спорили, смеялись, аплодировали отдельным фразам и все это запивали шампанским. Столь демонстративное пренебрежение общепринятыми нормами уже не удивляло Идзуми. Он давно привык, что европейцы и русские совсем иначе выражают свое настроение и эмоции, подвержены неконтролируемому гневу и радости, и предугадать их реакцию зачастую просто невозможно.

Однако не поведение русских заботило помощника посла. А дела совершенно иного рода.

– Как обстановка в поезде? Особого интереса к нам не замечено? – спросил он секретаря.