Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри

– Оружие есть?

– Нет.

Он вошел в дом и заговорил с боем по-малайски. Не слишком дружелюбно. Директор что-то говорил, бой нехотя отвечал. Судя по прононсу, местный диалект Грэйнджер учил в Балларэте.

С Мулахой он так и не пообщался. Видимо, не посмел войти в закрытую комнату и нарушить его уединение. С тем большим рвением взялся за меня. Известно ли мне, что страна – на военном положении? Кем я прихожусь сикгу Чомли?

– Только что познакомились в «В. О.», – признался я – Похоже, зря сказал.

Брови директора чуть ли не взлетели на самое темечко.

– Не может быть! – воскликнул он, хлопая себя большой веснушчатой рукой по голове.

Я попытался обратить это в шутку: мол, яйца там тухлые, возвращаться туда неохота. Грэйнджер пронзил меня взглядом.

– Вы удивитесь, насколько мал Джорджтаун, – сказал он. – Плохую услугу вы оказали мистеру Чомли, приведя его в «В. О.». Так и репутации недолго лишиться.

Лишь спустя какое-то время я выяснил, что тамилы никогда не ходят в «В. О.», и наша встреча действительно была чем-то немыслимым.

Директор спросил, где я окончил университет.

– В Сиднее, – ответил я.

– Бакалавр искусств?

Я уже ненавидел его. Кн'уа куан бо кнуйя кайр. Это значит, мем: смотрит вверх, под ноги не глядит. Сноб. Доктор литературы, сказал я ему. Немного не дотянул до истины – один год.

– Крикет?

– Разряд, – ответил я, подразумевая свою команду любителей, мем. Тут я опять же солгал.

Грэйнджер осмотрел меня с головы до пят, словно лошадь, которую собирался купить, когда цена упадет.

– Прекрасно, – сказал он. – Предупредите, пожалуйста, мистера Чомли, чтобы он был настороже. Полиция отменила поезда на Пенанг-Хилл.

Он свистнул, подзывая своего терьера, достал из кармана жирную баранью косточку и бросил ее в траву. Пес сорвался с места, хозяин зашагал следом.

Минуту спустя появился Мулаха – уже не в костюме, а в белой рубашке и белом дхоти. Ноги у него изрядно заросли черной шерстью.

– Директор Грэйнджер, – подмигнул он. – Кличка – Кровавый Коврик.

– Он что-то говорил насчет коммунистов.

– Да-да, конечно. Зря ты сказал насчет «В. О.»

– Извини.

– Не беда, однако не стоит пускать в дом этого пса. Никаких претензий, старина, но впредь держи дверь на замке.

– Я тоже не терплю, когда животные бегают по дому.

– Дело вот в чем: а вдруг он сдохнет? Моя работа столько не стоит.

– С чего это он вдруг сдохнет?

Мулаха смерил меня взглядом.

– Уж поверь. То и дело дохнут.

Меня это чуточку насторожило, мем. Не кладите ручку. Впереди кое-что поинтереснее.

ДО этого момента в рассказе мы добрались к вечеру среды. Через четыре дня мне следовало вылететь в Лондон, прихватив с собой сокровище. Всю вторую половину дня мы просидели у «Бассейна Мерлина», там и поужинали и за полночь вернулись к «Горному ручью», а я все записывала, уже не надеясь когда-нибудь услышать конец этой истории. Чабб повествовал со всеми подробностями, порой кружил и топтался на месте, возвращался вспять, чтобы исправить какую-то мнимую неточность.

В Пенанге тоже имеется улица Кэмпбелл, сообщил он. По-китайски Син-Кей, Новая улица, однако на диалекте хакка это может означать также «новые шлюхи». Мулаха раза четыре повторил это, здоровый глаз у него так и блестел, и, прежде чем я распознал аромат одеколона поверх керосиновой вони, мог бы и догадаться о его намерениях. Этот хрупкий малыш был кушу эмбун, жучком, не пропускавшим ни одной воскресной ночи. Любимый спорт – девочки по выходным. А я в жизни не ходил по борделям. Или нет, один раз, в Таунсвилле. Меня не девки отвратили, а пациенты, с которыми я лежал в одной палате на реабилитации. У иных рук-ног не хватало, и все же они регулярно ползли в город, а потом их притаскивали в палату, и они хвастали, если им удавалось схватить трипак. Никакого достоинства, мем, по утрам они выли от боли, когда писали, и сравнивали симптомы.

– Пошли, пошли! – звал Мулаха Чомли. – Пора танцевать.

– Спасибо, не надо. Я не пойду на Син-Кей.

– Син-Кей? Война уничтожила Син-Кей. Мы пойдем в другое место. Мужчине в твоем положение это нужно, ведь так?

Он обратил ко мне мертвый глаз – жуткий, ни искры живого чувства. Этот мрачный орган не мог ничего видеть или означать, но я домыслил нечто ужасное, и меня прошиб пот.

Какого дьявола он хочет этим сказать, спросил я.

– Спокойнее, друг! – посоветовал Мулаха. – Релекс.

Но мне припомнились рассказы сержанта, служившего в Египте. Он клялся, что мужчины там занимаются сексом с детьми.

– Она ведь не там?

– Кто?

– Моя дочь! Моя дочь – не в борделе?

Он мог бы и посмеяться над моей истерикой, но смеяться не стал. Говорят, малазийцы избегают физического контакта, однако Мулаха даже ухватил меня за рукав.

– Релекс, – повторил он, и я принял его доброту как должное. Тогда я не знал, мем, насколько страшнее его мука. Как я мог догадаться, что видит его слепой глаз, когда он проносится на «Веспе» через Пенанг? Горящее тело тамильского купца, распрямленное жаром. Мухи, ползущие по немытой руке капитана Судзуки. Отрубленная, все еще моргающая веками голова. Кровь, фонтаном бьющая из перерезанной шеи, до крыши кофейни и отеля «Хонг Аун». Потом, потом, мем, я все объясню в свое время.

В неведении своем я был хозяином всей боли на свете. Придерживая за рукав, Мулаха помог мне спуститься по шатким ступенькам, по грязной дорожке. Темнело, свет школьных окон едва достигал края джунглей и причудливых склонов горы. Я был слишком глуп и потому не чувствовал страха.

Миновав ворота, мы помчались вниз по дороге – густой шлейф сизого дыма за спиной. Малайская Деревня, Вонючий Навозный Огород, Китайское Кладбище, Плантация Нефелиумов и вывеска, которую я не разглядел при свете дня: «Верный попугай», зеленый неоновый свет над верхушками нефелиумов.

– Всего лишь кабаре, – пояснил Мулаха.

Беспардонное вранье, но бог с ним. Мы пронеслись по проселку, пробрались сквозь лабиринт припаркованных машин и китайских грузовиков, прошли мимо высоченного сикха – таких великанов я в жизни не видел, – перешли через Сунгай-Баби по качкому мостику. Здесь, как и полагается, пахло красотой и развратом, соленым морем и гнилой речной водой. Женщина пела «Венеру»[79], ей аккомпанировали изящные синкопы фортепиано.