Тайна, не скрытая никем - Элис Манро

Вместо всего этого Клеата говорила о книге, которую читала тогда, – «Англосаксонские хроники». Она сказала, что Темные века называются темными не потому, что мы про них ничего не знаем, а потому, что не можем про них ничего запомнить, и все из-за тогдашних имен.

– Кэдвалла. Экгфрит. Не сказать чтобы такие имена встречались на каждом шагу.

Гейл пыталась припомнить, какие века считались темными, хотя бы приблизительно. Но ей не было стыдно за свое невежество. Тем более что Клеата высмеивала всю эту ученость.

– Эльфледа! – продекламировала Клеата, а потом произнесла это имя по буквам. – Представь себе, чтобы героиню звали Эльфледой!

В письмах к Уиллу Клеата, вероятнее всего, писала про Экгфрита и Эльфледу. А не про Гейл. Она не писала, например: «Вчера приходила Гейл, очень хорошенькая в летнем костюме вроде пижамы из какой-то серой шелковистой материи. Она была в духе и весь вечер удачно острила…» Точно так же Клеата ни за что не сказала бы Гейл: «Что-то меня берут сомнения насчет наших голубков. Мне кажется, между строк уже брезжит разочарование…»

Когда Гейл познакомилась с Уиллом и Клеатой, они показались ей персонажами из книги. Сын живет с матерью – и явно доволен такой жизнью, хотя уже немолод. Гейл увидела жизнь, полную ритуалов и нелепиц, достойную зависти, целомудренную, изящную и защищенную – или, по крайней мере, создающую видимость целомудрия, изящества и защищенности. Часть этой картины сохранилась до сих пор, хотя Гейл уже знала правду: Уилл не всегда жил дома, он отнюдь не целомудрен и не тайный гомосексуалист. Он давно выпорхнул из гнезда и много лет жил своей жизнью – работал в Канадской государственной службе кинематографии и на Си-би-си. И лишь недавно оставил эту работу, вернулся в Уэлли и стал учителем. Почему? По разным причинам, отвечал он. Офисные Макиавелли. Строители империи. Все это утомляет.

Гейл приехала в Уэлли как-то летом, еще в семидесятых. Ее тогдашний мужчина занимался постройкой лодок, а она шила одежду на продажу – широкие плащи с аппликацией, сорочки с развевающимися рукавами, длинные яркие юбки. Когда наступила зима, Гейл сняла часть зала в магазине товаров для рукоделия. Она узнала об импорте пончо и толстых носков из Боливии и Гватемалы. Нашла местных женщин и стала давать им вязать свитера на дому. Однажды на улице ее остановил Уилл и попросил помочь ему с костюмами для пьесы, которую он ставил, «На волосок от гибели»[12]. Приятель Гейл переехал в Ванкувер.

Она сразу рассказала Уиллу кое-что о себе, на случай если он счел ее – ловкую, крепкую, розовокожую женщину с широким кротким лбом – подходящей для того, чтобы жениться и нарожать детей. Она поведала ему, что у нее когда-то был ребенок, но она и ее бойфренд перевозили кое-какую мебель во взятом взаймы фургоне из Тандер-Бей в Торонто, и выхлопные газы просачивались в кузов фургона – немного, так что она и бойфренд отравились лишь чуть-чуть, а вот ребенок умер. После этого Гейл долго болела, у нее было воспаление органов таза. Она решила больше не рожать – что в любом случае теперь было бы сложно – и потому сделала гистерэктомию.

Уилл восхищался ею. Он сам так сказал. Он не счел нужным воскликнуть обязательное: «Какая трагедия!» Он даже ни единым словом не намекнул, что смерть ребенка была следствием решений, принятых самой Гейл. В то время он был очарован ею. Он считал ее храброй, щедрой, изобретательной и талантливой. Костюмы для его пьесы, которые Гейл сшила по собственным эскизам, были идеальные, чудесные. Гейл считала, что такое мнение Уилла о ней, о ее жизни выдает его трогательную невинность. Ей казалось, что она отнюдь не щедрый и вольный дух, наоборот: она слишком склонна к беспокойству и отчаянию, тратит чересчур много времени на стирку белья и расстройство из-за денег и еще считает себя обязанной по гроб жизни любому мужчине, который до нее снизошел. Она тогда не думала, что влюблена в Уилла, но ей нравилась его внешность – энергичное тело с такой прямой спиной, что он кажется выше ростом, откинутая назад голова, блестящий высокий лоб, упругая волна седеющих волос. Ей нравилось смотреть, как он ведет репетиции или просто разговаривает с учениками. Каким умелым и бесстрашным режиссером он казался, какой сильной личностью выглядел в коридорах школы или на улицах городка. И еще чуточку старомодное восхищение, которое он питал к Гейл, его куртуазность в роли влюбленного, незнакомый уют его дома и его жизни с Клеатой. От всего этого Гейл чувствовала себя самозванкой, напросившейся на торжественную и радушную встречу в месте, где она, может быть, не имела права находиться. Но тогда это не имело значения – власть была в ее руках.

Так когда же Гейл утратила эту власть? Когда они с Уиллом съехались и он стал воспринимать ее в постели как должное? Когда они так тяжело трудились, отделывая домик у реки, и оказалось, что у Гейл эта работа выходит гораздо лучше?

Но разве она из тех людей, которые считают, что в паре непременно кто-нибудь должен быть главным?

Пришло время, когда один лишь тон его голоса (например, говорящего: «У тебя шнурок развязался», когда она уходила чуть вперед на совместной прогулке) наполнял ее отчаянием; предупреждал о том, что они очутились в мрачной стране, где лежит, раскинувшись, его безграничное разочарование в ней, непреодолимое презрение. В конце концов она спотыкалась и начинала гневно орать, после чего следовали дни и ночи безнадежной ярости. Потом – прорыв, сладкое примирение, общие шутки, облегчение, смешанное с растерянностью. Так и шла их жизнь – Гейл не могла до конца понять, что происходит, или сказать, бывает ли то же самое у других пар. Но мирные периоды вроде бы удлинялись, опасность отступала, и Гейл даже не подозревала, что он питает надежду встретить кого-то другого. Эту новую девицу, Сэнди, – наверняка она показалась ему такой же экзотической и восхитительной, как когда-то, в начале знакомства, Гейл.

Впрочем, сам Уилл наверняка тоже ни о чем таком не подозревал.

Он с самого начала как-то мало рассказывал о Сэнди – Сандре, – которая приехала в Уэлли в прошлом году по программе обмена посмотреть, как преподается сценическое искусство в канадских школах. Уилл назвал ее младотурком. Потом сказал, что она, скорее всего, даже не слыхала этого выражения. Очень скоро ее имя приобрело некий опасный ореол, словно из электрических разрядов. Гейл разузнала кое-что из других источников. Например, что Сэнди бросила Уиллу вызов прямо перед всем классом. Сказала, что пьесы, которые он хочет ставить, «не релевантны». А может, «не революционны».

«Но она ему нравится, – сказала одна из учениц. – По правде нравится».

Сэнди не задержалась в городке надолго. Она отправилась изучать постановку преподавания сценического дела в других школах. Но она писала Уиллу, и он, видимо, ей отвечал. Потому что они, как оказалось, полюбили друг друга. Уилл и Сэнди по-настоящему полюбили друг друга, и по окончании учебного года Уилл последовал за ней в Австралию.

– То есть это не я виновата? Ты хочешь сказать, что это не из-за меня? – спросила Гейл.