Посылка - Себастьян Фитцек

Так что она понимала, что спит, но это не помогало.

Эмма сидит, скорчившись на полу в ванной комнате отеля, и смотрит наверх, на надпись на зеркале:

УБИРАЙСЯ.

ИЛИ ТЕБЕ НЕ ПОЗДОРОВИТСЯ.

В дверь стучат, но на пороге стоит не русская, а она сама. Она выглядит как после лучевой болезни с лысой, в коростах головой, кое-где покрытой клочками волос, которые напоминают сорняки и которые так и хочется вырвать.

Но самое страшное не то, что есть (запекшаяся кровь на лбу и щеке, неправильно застегнутая блузка), а то, чего нет: выражения на лице. Жизни в глазах.

Все это было уничтожено в темном гостиничном номере. Осталось лишь жужжание в ушах от машинки для стрижки волос и тяжесть в предплечье.

На месте укола, которое сейчас пульсировало, как зуб после лечения.

Она захлопывает дверь номера 1904. Босиком бежит к лифтам. Но когда двери открываются, она не может войти внутрь. Потому что почти все пространство кабины занимает контейнер для биоотходов. Огромный бак с коричневой крышкой и наклейкой на передней стенке: ЭММА, где вместо второй буквы «М» – связка моркови.

Эмма слышит – нет, чувствует! – шорох изнутри бака, доносящийся словно с глубины ста метров. Фонтан ужаса, со дна которого наружу рвется нечто, что – однажды выпущенное – уже никогда не будет поймано.

– Проклятая тварь! – кричит Антон Паландт. – Я должен был это сделать. У меня не оставалось выбора. У меня ведь нет денег! Почему никто этого не понимает? Почему вы не можете просто оставить меня в покое?

Эмма подходит ближе. Заглядывает в контейнер – на самом деле это шахта, в которой сидит Паландт. С застывшими глазами, из которых выползают червяки. Только его губы шевелятся.

– У меня ведь нет денег! – орет он из глубины. И когда голый, окровавленный, воняющий, полуразложившийся труп прыгает Эмме в лицо, она просыпается.

Казалось, что сердце вот-вот разорвется в груди. У Эммы пульсировало все: правое веко, сонная артерия, рана по линии роста волос.

Она пощупала повязку и обрадовалась, что та на месте. Повязка покрывала большую часть головы, в том числе и волосы, прикосновение к которым сейчас вызвало у Эммы позыв к рвоте.

Хотя она приняла лекарство против тошноты.

Ибупрофен от болей, вомекс от тошноты, пантопразол – чтобы желудок не взбунтовался от такого коктейля.

Рану смогли зашить. Единственное, что сейчас срочно нуждалось в починке, – это ее жизнь, разорванная на много кусков, по крайней мере с тех пор, как Эмма убила Парикмахера.

Парикмахер. Парикмахер. Парикмахер.

Как бы часто она ни повторяла это имя, он все равно оставался человеком. Человеком. Человеком.

«Я убила человека».

Эмма посмотрела на себя вниз и не удивилась бы, обнаружив, что ее рука пристегнута наручником к реечному дну кровати.

Филипп добился, чтобы после первой короткой дачи показаний в гостиной Эмму сразу отпустили спать. Завтрашний допрос так быстро не закончится.

И наверное, пройдет не так дружелюбно, особенно когда будет готов отчет судмедэкспертов.

Она понятия не имела, сколько ударов ножом нанесла, но знала, что слишком много. И что хотела не только защититься, а довести все до конца.

В тот момент в сарае она убила бы не только Паландта, но любого, кто попытался бы помешать ей раз и навсегда избавиться от опасности.

Месть.

Ни одно другое чувство не кажется таким необходимым и неизбежным, когда совершается несправедливость. И ни одно другое не вызывает таких угрызений совести, когда все позади.

Эмма пошарила рукой в поисках выключателя и наткнулась на чашку с чаем, которую Филипп заботливо поставил для нее рядом с кроватью и содержимое которой уже успело остыть. Было почти пол-одиннадцатого. Она спала чуть больше часа.

– У меня ведь нет денег, – прошептала она, качая головой и подсовывая себе под спину подушку, чтобы сесть в кровати повыше.

Почему к ней привязалось именно это предложение из ночного кошмара?

Эмма не верила в анализ снов как метод психотерапевтического лечения. Не каждое ночное видение обязательно имеет какое-то значение днем. Если разобраться, в этом предложении вообще мало смысла.

Почему же Паландт это сказал?

Даже если психологический портрет, который сделал Филипп, в некоторых моментах не совпадал с реальностью, – например, в пункте «благосостояние», – все равно существуют универсальные, почти бесспорные признаки, которые характеризуют сексуального маньяка. Их стимул – не столько удовольствие, сколько власть, они действуют импульсивно, и деньги редко играют для серийного насильника какую-то роль.

И все равно Паландт произнес это предложение в состоянии крайнего возбуждения и паники. В момент, когда его действиями управляли не мысли, а инстинкты; когда она как зверь в ловушке, который борется за свою жизнь.

И в этот момент он говорит о своих финансовых проблемах?

Сама Эмма, переживая весь этот ужас, ни секунды на думала о заблокированной кредитной карте и о том, что срочно должна попросить Филиппа погасить ее долги.

И еще кое-что, очень странное: Паландт явно смертельно болен и запуган какими-то бандитами-иностранцами. Даже если иногда он проявляет неожиданную силу, все равно что-то не складывается. Парикмахер настолько слаб, что не может дать отпор шантажистам, но в состоянии насиловать и убивать женщин?

Эмма откинула одеяло.

Кто-то – вероятно, Филипп – надел на нее шелковые пижамные штаны, прежде чем уложить в постель. На ней были спортивные носки – практично, потому что ей не нужно сейчас искать тапочки, чтобы спуститься и поговорить с Филиппом о страхе, мучившем ее, – что опасность, которая исходила от Парикмахера, по-прежнему существует.

Эмма еще раз поправила повязку. Дыхнула в руку, чтобы проверить, настолько ли отвратительно дыхание, насколько кажется привкус во рту, и увидела красную светящуюся точку.

Маленький диод, прямо на дисплее домашнего телефона рядом с базой.

Это означало, что аппарат нужно подзарядить.

«Но у меня ведь нет денег. Я не пойду в тюрьму, никогда», – вспомнила она голос Паландта. Потом подумала о трупе в контейнере для биоотходов, еще одна нестыковка.

Другие жертвы Парикмахера оставались лежать на месте преступления.

Это размышление навело ее на мысль.

Эмма схватила трубку с тумбочки, деактивировала функцию определения абонентского номера и надеялась, что Филипп в последнее время не менял никаких номеров в памяти телефона.

– Лехтенбринк?

Голос Ганса-Ульриха невозможно спутать. Гнусавый, почти простуженный и слишком высокий для шестидесятилетнего профессора.