Нежное имя мечты - Галия Мавлютова

– Ты перепугала меня, Инесса, – сказал Бобылев, убрав взгляд вовнутрь, словно приклад снял с плеча.

– У меня ангина, насморк и кашель, – сказала я и звонко чихнула.

– Давно? – Сергей прошел в квартиру, разделся и обнял меня. Провел в кухню. Выложил на стол какие-то предметы. Привез лекарства. Нормальный мужчина обязан заботиться о любимой женщине. Если хочет, чтобы она быстрее выздоровела.

– Давно. Думала, быстро пройдет. А у меня, наоборот, все закрепилось, укоренилось, перешло в хроническую стадию, – я еще пыталась шутить, надеясь, что вижу очередной сон. Олигарх спустился с небес и принес в клюве пакетик «Колдрекса», видимо, там у них наверху открылась фабрика по изготовлению нужных снадобий.

– Срочно в постель, – приказал Бобылев.

И я послушалась его, командный голос подействовал на меня, как походная труба, я побрела в спальню, по пути сдергивая с себя надоевшую куртку. Я разъединила крючки, и марленовские брюки спустились сами, разлегшись на полу неравнобедренным треугольником. Бобылев принес кружку с дымящимся напитком. Запахло мандаринами и Новым годом. Начался праздник. Бобылев пришел. Кажется, это уже было когда-то. Или это было всегда? Наш заоблачный роман строится по типу – Бобылев пришел. Бобылев ушел. Просто Бобылев. Затем все по порядку, начиная с конца. Или с начала романа. Сначала мочало, начинай сначала. И так на всю оставшуюся жизнь. Сегодня Бобылев пришел. Скоро он уйдет. И я принялась ждать, когда он уйдет. Так всегда бывает, когда отношения мужчины и женщины выстраиваются по типу: ушел – пришел – вернулся – победил. Поразил в самое сердце. Точно, это уже было. Бобылев когда-то приходил и уходил. Побеждал и поражал. Все повторяется на этом свете. Трагедия превращается в фарс. Уходы и приходы Бобылева превратились во вредную привычку. Мою вредную привычку. И я сдалась в плен. Я с шумом отхлебнула питье из кружки. Горячо, но вкусно. Мне казалось, что я пью дьявольский эликсир. Принимать горячее снадобье из рук любимого приравнивается к чуду. Пьешь и молодеешь на глазах. Превращаешься в прокаженного Дориана Грея.

– Инесса, тебе нужен постельный режим, покой и домашний арест. Я забираю ключи. Звоню твоей маме, чтобы она неусыпно следила за твоим поведением. И никуда не выпускала из дома, – грохотал Бобылев каленым железом. Вообще-то он ничем не грохотал. Мне показалось, что слова гремят, как гром. Как артиллерийская канонада. И я прыснула в кулак. Представила, как он разговаривает с моей матерью. Мама тут же выстраивается по стойке «смирно», Бобылев раздает команды, а родительница послушно прикладывает руку к козырьку.

– Не звони маме, я понимаю, что мне нужно вылечиться, я никуда не пойду из дома, Бобылев, пока не прокашляюсь. Не волнуйся за меня. Не держи в голове всякую ерунду. У тебя хватает своих дел – важных и неотложных. Тебе сейчас не до меня.

Я с удовольствием потягивала горячий оранжевый напиток. Этот астральный цвет когда-нибудь прикончит меня окончательно. Цвет душевного огня. Кажется, он преследует меня по пятам. Куда я, туда и радужная расцветка. Может, и заболела я из-за навязчивой оранжевости?

– У меня большие перемены, «Планета» находится в стадии реорганизации, – заявил Бобылев, – но я могу все бросить, мне не нужны перемены без тебя. Если с тобой что-нибудь случится – я не переживу. Дело жизни утратит всякий смысл. Зачем крутить пустые жернова?

– Ты же не ради меня занимаешься своим делом, – возразила я. Возразила, надо сказать, вполне резонно. И покраснела. Хамство не к лицу влюбленной девушке. Даже завуалированное. А Бобылев смутился, покрылся коркой льда. Я прижалась к нему, мысленно проклиная свой язык. Острый и соленый, наверное, от перепада температуры, он закипел и сварился. Вот и выбрасывает из себя разные пакости. – Не обижайся на меня, Бобылев, я не люблю болеть. Люблю быть сильной и храброй, слабость ненавижу, ты же знаешь, – я плакала и молила о прощении.

И Бобылев простил меня. Сильный обязан прощать слабых. Он погладил меня по голове, дескать, глупая девчонка, мало ли какие мысли могут возникнуть от повышенной температуры тела. От ласкового и нежного прикосновения мне срочно захотелось всплакнуть. Горько, по-девичьи, сладко и протяжно, чтобы слезы лились по щекам легко и свободно, нигде не застревая и не останавливаясь. И я заплакала. Так, как хотела. Я плакала, а Бобылев жалел меня, нежно прижимал мою разгоряченную голову к себе, гладил отросшие волосы, отирал мокрые щеки ладонью. Катарсис. В чистом виде. Я уже не могла остановиться. Рыдала и рыдала, застыв в напряженном ожидании, когда мои стенания вконец надоедят Бобылеву, но он молча ласкал меня. Он любил меня и мои слезы. Ему никогда не надоест утешать меня. Кажется, я устыдилась своих мыслей. Закончила рев, осушила слезы.

– Бобылев, извини, я не хотела плакать, само по себе вышло… – Я подняла заплаканное лицо, не стесняясь размытого макияжа, опухших глаз, истерзанного сердца.

– Понимаю, ты страдаешь, тебе плохо, но все пройдет. Скоро ты станешь прежней, сильной и храброй. Не волнуйся, ты все выдержишь! – Бобылев посмотрел в мои глаза.

От его взгляда у меня закружилась голова. Я покачнулась, но он удержал меня на весу. Я ощутила, как его любовь переходит в меня, будто мы стали единым пространством, слитным и неразделимым. Сейчас Бобылев уйдет. Потом придет. И так – до бесконечности. Но мы всегда будем вместе. Он первым почувствовал это единение. Первым признался в нем. И лишь сейчас, в эту минуту, я поняла, что он был прав, открыто признаваясь в слитности двух существ. Но почему он об этом узнал первым? Ведь женщина чувствует тоньше и глубже, об этом без устали твердят различные психологи и сердцеведы. Наверное, они ошибаются. Бобылев нарушил основные законы природы. Он узнал тайну двух сердец прежде, чем это смогла понять женщина.

– Я пойду, Инесса? – спросил Бобылев.

А я ничего не ответила. Зачем он спрашивает, Бобылев может уходить и приходить, как ему вздумается. Любовь имеет собственные правила и условности, но любовь всегда индивидуальна, как уснувший Везувий. Нет похожих историй. Нет одинаковых трагедий. Есть однотипные сюжеты. Они круглые, как куриное яйцо. Но чувства не могут быть одинаковыми. Каждый ощущает боль по-своему. Очень больно, не очень больно, больно до потери крови и пульса, больно до смерти. Иногда легче умереть, чем терпеть боль. Любовь – это болезнь. С жаром и температурой, с эмоциями и переживаниями, с железной выдержкой и бешеным разгулом страстей. Бобылев ушел. Тихо и молча, как в песенке про нескончаемое мочало. А я уснула. И проспала целых два дня, пока меня не разбудила мама. Она приехала вместе с пропавшим котом. Я протерла глаза, пытаясь вспомнить, что я видела в потусторонних снах, но у меня ничего не вышло. Виртуальная жизнь проносилась в сознании горячечными обрывками снов и кошмаров.

– Мам, откуда взялся Цезарь? – спросила я, тараща сонные глаза на новоселов из далекого пригорода.

– Я забрала его к себе, я ведь не знала, что ты с температурой носишься по городу, раздетая, с открытой шеей, – беззлобно проворчала мама, убирая с пола кружки и чашки.

– Тебе что, Бобылев позвонил? – Я залилась внутренним смехом, стоило бы послушать, о чем говорили эти два близких мне человека – моя мама и Бобылев. Мало послушать, стоило бы их увидеть рядом хотя бы один раз. Увидеть родных людей и умереть. От смеха, разумеется.