Девятный Спас - Анатолий Брусникин

— Ты-то ленивый? — усмехнулся Дмитрий. — Ух! А что это вон там, в углу, за самострел чудной? Покажи!

И попробовал приподняться, но Илья уложил друга обратно на подушку.

— После. Окрепнешь, встанешь — всё покажу. А сейчас я тебе каши-толкухи с орехами и медом намну. Бабинька говорила: молодого и лечить неча, давай ему спать поболе и жрать посытней, всё само заживет. Заживай, Митьша. Будем вдвоём лесовать.

И стали они жить вдвоем.

В первый же день Илья уехал куда-то на своём кресле, приводимом в движение посредством рычагов и хитрых зубчатых колесиков. Вернулся только к вечеру, сильно мрачный.

Это он наведался на хутор, к знакомому пасечнику, для которого делал какие-то особенные ульи. Пасечник продавал мёд и воск по всем окрестным сёлам.

— Плохие дела, Митьша. Во всей округе только и толкуют, что о вчерашнем. Одно только хорошо…

Побледнев, Дмитрий сказал:

— О плохом догадываюсь. Степаныча при мне карла какой-то зарезал. Тятя тоже?..

— И ещё троих мужиков побили насмерть. В Аникееве с ночи вопль да плач — не только по убитым. На ворота ваши сургуч поклеили. Сказано, отпишут вотчину на государя. За вами, Никитиными, людям хорошо жилось. Что дале-то будет?

Скрипнув зубами, Митьша спросил:

— Ну, а хорошего что?

— Объявлено, что государев преступник Митька Никитин наказан Богом. Принял лютую смерть, задавлен землёю. Поминать тебя в церкви не велено. Это вот жалко. Кого при жизни отпевают, долго живёт, — попробовал Илейка подбодрить друга, но шутить у него не очень получалось, что в детстве, что ныне. Не повеселел Митя.

— Ничего-то у меня теперь не осталось. Ни отца, ни вотчины, ни рук.

— Руки оживут, куда им деться? А будут руки, будет всё, что пожелаешь. Если, конечно, к ним в придачу голова имеется.

На второй день Дмитрий сумел донести до рта ложку. На третий удержал ковш с молоком. На четвертый у больного спал жар. На пятый встал и пошёл.

— Тут вот у меня лодка, невод закидывать, — показывал Илья своё мудрёное хозяйство. — Сама по заводи кругом ходит. Вишь, кормило на канат поставлено? Швы на лодке особой смолой прохвачены.

Ещё показал, как нажатием потайной пружины над плотинным провалом, где вода льётся вниз, выдвигается не широкий, но крепкий мост.

— Без меня никто не пройдёт с берега на берег. На кой ляд мне надо, чтоб чужие шлялись?

Много тут было всяких чудес, одно другого искусней.

— К царицыныму бы тебя двору, в Измайлово, главным механикусом. То-то деньжищи бы грёб.

— На что мне деньжищи? У меня и так все, что надо, есть. А цариц да царей я, тово-етова, не люблю. Проку от них мало, а расход обчеству большой.

Никитин не согласился.

— Это как тулово голове рекло: «Я потею, утружаюся, ногами хожу, руками страдничаю, а ты высоко сидишь, ешь-пьёшь, языком болтаешь, да ещё мною приказничаешь. А ну тебя совсем!» Вот что такое обчество без царя.

— Может, оно и так. — Ильша подумал. — А может, и не так. Голова, она тож разна бывает. Бывает и пустая. «Без царя в голове» — как раз про такую сказано.

Спорили они между собой часто. Митьша говорил много, легко впадал в горячность. Илейка отвечал немногословно, но веско. К согласию почти ни в чём не приходили, но дружбы это не портило.

Руками Дмитрий и неделю спустя мало что мог делать, еле сам себя обихаживал. Но всё же, чем умел облегчал жизнь безногому калеке: нетяжёлое с места на место перенести; сходить утром посмотреть, не прихватило ль рыбный садок льдом; проверить капканы на зайцев.

— Я без рук, ты без ног, — шутил Никитин. — А вместе — один завидный жених.

Илейке тоже хотелось молвить острое слово. Поднатужился, придумал:

— Ещё позавидней других женихов. Тово-етова, считай, две башки да два мужских снаряда.

Вроде удачно сказал, самому смешно, а Митьша, чистоплюй, поморщился — не одобрял похабного.

В общем, неплохо приятели жили по-над речкой Жезной.

А день, что ли, на десятый иль около того, вдруг нагрянули гости.

На ту пору друзья были на берегу. Илья, как обычно в полуденное время, трепал свои мёртвые ноги: гнул их руками так-сяк, тёр да мял, как Бабинька показывала. Она говорила, чтоб не ленился, не давал ногам покою, шевелил их в день не мене трёх раз. А то вдарит по тебе ужасть — к примеру, молонья небесная (очень старая молнии уважала) — ноги и рады будут пойти, да силы-мяса нету.

«Мяса-то у меня в ногах много, — говаривал товарищу Ильша, — только всё дохлое».

Пока он, стало быть, жал-тряс свою дохлятину, Дмитрий по бережку похаживал, рассуждал вслух, как с первым снегом, едва дорога встанет, отправится в Малороссию, к запорожскому полковнику, проситься на ратную службу. Там, в Сечи, никакая власть не сыщет, ибо от казаков выдачи нет. Край у них, на юге, для лыцаря весёлый, неспокойный. Тут тебе и крымцы, и турок, и шляхта. Руке, которая умеет меч держать, дело найдётся.

Митьша был окрылён тем, что нынче утром сумел отрезать ножом ломоть хлеба. Оттого и про руку с мечом заговорил

— Тихо! — оборвал его Илья, прислушавшись к раздавшемуся из леса птичьему крику. — На дороге пищалка шумнула. Едет кто-то.

У него на всех подходах к мельне под землей были расставлены кряквы, пищалки, кукуньки. По звуку слыхать, с какой стороны чужой приближается. Никитин переменился в лице. Преображенцы?! Но Ильша был спокоен.

По дороге — это со стороны Сагдеева. Известно кто. Давненько что-то не наведывалась, подумал он. Не хворала ли?

Лицо лесного жителя странно помягчело. Митя смотрел на товарища с удивлением — никогда его таким не видел. Уже катясь встречать гостью, Илейка сказал:

— Ты, Митьша, в сарайчик поди. Спрячься от греха.

Не одна ведь она, а с возницей, да со Стешкой своей. Возница болтать не станет, но от Стешки лучше поберечься, дура девка.

Из-за деревьев выехала нарядная повозка, которую тащила весёлая лошадка с разноцветными лентами в гриве. Василиска соскочила, побежала навстречу. Возница остался на облучке, помахал Илье рукой. А Стешки нынче не было. На её месте сидел какой-то парнишка, Илье незнакомый.

Робко дева говорит:

«Что ты смолкнул, милый?»

Ни полслова ей в ответ:

Он глядит на лунный свет,

Бледен и унылый.

В. Жуковский

Девочку, лишившуюся матери в самый день своего рождения, очень долго не крестили. Её отец, князь Матвей Минович Милославский, всё будто ждал чего-то. Не то наущения Божьего, не то явления покойницы супруги, утопшей княгини Авдотьи Львовны. Наконец, когда дольше тянуть уже стало невмочно, родитель велел крестить младенца по святцам, на какой день выпадет. Выпало на Василису Египетскую.