Мы живем неправильно - Ксения Букша

В «Мани-Хани» гремит музыка. Стульев не хватает. Рядом накулемана наша одежда, Сашка продавливает мне коленки своей костлявой попкой, выпускает серый дым из тонких губ. Перед ней плоская белая тарелка-арена.

– У меня всегда была склонность к бунту, – говорит Алекс, косясь на Сашку. – Я когда был маленький, однажды выпил всю пасту из ручки. Синий был весь рот, и весь язык, и вся рожа синяя, как у Сашки…

– Чего?! – возмущается Сашка.

– Ты не дослушала! Я хотел сказать, синяя, как у Сашки кофточка.

Сашка фыркает, берет бутылку, наливает в рюмку слой толщиной с волосок, пьет эти пять миллилитров несколькими большими глотками. Иногда мне кажется, что из всей еды и питья Сашка больше всего любит сахарную вату. Потому что она содержит больше всего пустоты.

– А у нас в школе, – говорю, – один пацан решил покончить жизнь самоубийством.

Замолкаю.

– Ну? – говорит Алекс.

– Ну, – передразниваю я. – А тебе надо чего-то еще? Тебе надо, чтобы он засунул два карандаша себе в ноздри и ткнул ими с размаху в стол?

– Фу, – кричит Сашка немедленно. – Как неаппетитно! С вами вообще курить невозможно! И эти воспоминания о детстве, американцы говорят, что это признак незрелости.

– Американцы дурачки, – отметает Алекс.

– А качество в «ПятерочкИ», – рифмую я.

– Бармалей, – спрашивает Тангенс, поворачиваясь ко мне. – Ты вкладываешь свои деньги в финансовые рынки?

Почему-то по пьяни Тангенса всегда тянет обсуждать финансовые рынки. Впрочем, может быть, тут есть обратная связь: как подумаешь про финансовые рынки, неудержимо хочется напиться.

– Ага, – говорю. – Вкладываю.

– Продавай! – машет рукой Тангенс. – Я давно все продал.

– Это я у тебя купил.

– Я теперь, – сообщает Тангенс, – недвижимость приобретаю. Однокомнатную.

– Всего-то, – фыркает Алекс. – Тангенс, ты меня просто разочаровываешь.

– Понимаешь, финансовые рынки в этом году были очень волатильными.

– Хватит ругаться! – кричит Саша.

Передвигаемся вниз по улице, по колено в липком, мучительном, перезрелом снегу, среди фонарей. Мне свежо и одновременно жарко. Голова болит. Фонари ослепляют. Вокруг сплошное межъящичное пространство: помойки, картонные коробки, дикие рисунки в потеках снега на стенах. Небо, подсвеченное городом, имеет цвет гнилого яблочного повидла. Пакет летит над снежным переулком.

Тангенс с Алексом что-то базарят по работе, я подхватываю Сашку.

– Почему, – ноет Сашка, – почему мы так бездарно проводим время. Шляемся по кабакам вместо того, чтобы сделать что-нибудь такое полезное, умное.

– Ура! – восклицаю я. – Давай натираться шерстяной шапкой и бегать по ночам через мост мимо вышки.

– Вон Тангенс квартиру покупает в кредит. Давай тоже купим квартиру.

– Речь! Речь! Тр-репотня! – я резко обхватываю Сашу, и мы валимся в сугроб.

Сашка визжит. Алекс и Тангенс оборачиваются.

– Совсем упали, – говорит Тангенс.

Черт, я хотел свернуть и пойти в другую сторону. Вдруг. Ую.

Почему же продолжаю идти? Почему? Я хочу свернуть…

– Идем ко мне, – шепчу Сашке на ухо. – Мать поехала в Германию, внука нянчить. Сына моей сестренки.

– А сколько лет твоей сестренке? – шепчет в ответ Сашка.

– Семнадцать, – отвечаю я. – Ты уже не успеваешь.

С тех пор как…

С тех пор как по телевизору после боя курантов играют гимн неглинки, дни ужасно похожи друг на друга. Они скользят друг в друга, как пластмассовые стаканчики. Пирамидка из стаканчиков растет, но толку-то.

Как это он выразился? Что случилось с нашей подводной лодкой?

«Она утонула». Sink positive.

Поэтому никаких новостей нет и быть не может. Но наш редактор – неисправимый оптимист. Стоит как рыбак, вертит чашку в руках, вытрясая на пол кофейную гущу, и нудит:

– Ну давайте придумаем хоть одну новость!

Придумаем. Придумайте. Нагружаю одно слово на другое. Громоздкие фразы баржами выплывают на экран. Мне тяжело, я постоянно отдыхаю. Сколько я уже выкурил, лучше не считать. Ну и что. Хэмингуэй вон тоже курил, и ничего – застрелился.

Вьюга переходит в дождь, гремит железом на крыше. В телевизоре заштрихованный, дымом обнесенный, пунктирный молодой человек лет двадцати семи дает интервью ведущей с Пятого канала. Голос собранный, бодрый.

– Я вообще не понимаю, почему пространство было размечено еще до моего появления. Многие мечтали построить дом, который не был бы укоренен в земле. Все традиционные дома стоят только потому, что каждый их кирпичик падает на землю. А наши дома стоят потому, что стремятся в небо. Меня всегда пугал нулевой цикл, это рытье ямы. Каждому из нас есть место в этом мире, каждому соответствует некая пустота, пробел, ячейка… Вы понимаете, о чем я говорю?

Ленка стучит по клавишам. Кромешный ад. Жарко.

– Ну давайте придумаем хоть одну-у но-о-о… – нудит редактор. – И заоднноо…

Насморочное слово «заодно». И «ну давайте» тоже. Как «зона», «зануда», «донельзя», «надо», «на дне», «знаете».

Знаете, что такое «на дне»? Это такие творожки. Открыв, их надо перемешать. Кто этого не знает, сначала ест пустой творог с пузырьками воздуха, а потом вдруг обнаруживает НА ДНЕ слой варенья.

– Прежде всего, – изрекает пунктирный молодой человек в телевизоре, – мы выбираем те пятна под застройку, которые окажутся над водой в случае резкого изменения климата на нашей планете…

Я резко поворачиваюсь. Повешу зеркальце заднего вида.

– Во-вторых, мы создаем в наших домах совершенно особую атмосферу, сочетающую уважение к личности с коллективной ответственностью. Гражданское общество…

– А кстати! – вскидывается редактор более агрессивно. – Кстати! Кстати!

Кстати, по всем статьям, в кусты, эстакада, escape.

– А кстати! Пусть Петр съездит в Украину и напишет о том, что там творится. Как сейчас правильно, кстати: в Украину или на Украину?

– Если вы за Ющенко, то, конечно, «в». А если за Януковича, то «на».

– Там, – говорит Алекс, – «оранжевая Re: волюция».

– Это я и так знаю, – капризно возражает редактор. – Мне нужны не штампы, а живой и свежий репортаж с места событий.

– Я никогда не курю и пью только свежий оранжевый сок, – вторит молодой человек в телевизоре.

В этот момент в редакции гаснет свет.

– Что это? – кудахчет в темноте редактор. – Безобразие! Еще только три часа дня, а уже так темно.