Все могу - Инна Харитонова

Теперь туда к ним приезжает Паша с детьми Толей и Тоней, реже их навещает Анька, простившая, но не забывшая детских обид. Когда бывает, Анна садится под яблоню, вскидывает руки и затягивает песню: «Сватался к Катюше первой гильдии купец», первая пробует шашлыки и собственноручно закатывает компоты на зиму.

Паша женой радуется и хвалится. Пишет о ней Боре в Америку и вместе с отчетами отправляет по быстрой почте. К праздникам Аня покупает красивых открыток и дает мужу для того, чтобы тот отписал Лизе и Тане в Англию. Паша выводит поздравления, Аня исправляет в них ошибки, они кидают письма в почтовый ящик и ждут ответа.

За все время ответ им ни разу не прислали. Хотя они и знают, Дейв по-прежнему работает учителем. Таня преподает заинтересованным англичанам русский язык. Лиза занимается ездой, гуляет с пятнистой собакой далматинцем, почти не помнит русского языка и нянчится вместе с бабушкой со своей английской сестричкой Стефанией.

Степан Кузьмич и Ольга красиво старятся и почти каждую неделю спорят о житье в деревне. Ольга протестует. Степан Кузьмич ее уговаривает. Боря в Америке внедрил несколько его изобретений, и теперь Степану Кузьмичу делать в городе точно нечего. Он говорит, что его семья, распавшаяся и соединившаяся уже меньшим составом, в нем уже не нуждается, а потому он уступает место молодым и учит помнить их прежние ошибки.

Лида Козлова, наливая себе каждый следующий бокал, вспоминала, как в школе говорили, что повторение – мать учения, и зачем-то в который раз заставляли перечитывать все параграфы в разделе. Хотя в конце имелся специально придуманный, под названием «Повторение», с кучей упражнений, задания к которым начинались со смешных слов «спишите, расставляя».

Тогда еще, сидя на последней своей парте, в крайнем ряду у окна, возле шкафа с наглядными пособиями, Лида ничего не повторяла. Вместо этого она открывала учебник с конца, где на толстой бумаге цвели репродукции картин; глядела на чумазую, как с пепелища, «Дочь Советской Киргизии» художника Чуйкова; брала ручку и на соседней картине «Вратарь» пририсовывала всем ее футбольным героям по папироске. Старого учебника Лида не жалела отчасти и потому, что была последней в списке его обладателей. Еще в начале года за состояние книги Козлова поставила себе жирную двойку в соответствующей графе, продемонстрировав тем самым первые признаки таланта объективности, который впоследствии Лиде мешал ровно столько же, сколько и помогал.

Внешности Лида была неоднозначной. Самой ей казалось, что она не только некрасивая, но даже и ни капельки не симпатичная. Быть подлинной красавицей, как представлялось Лиде, ей мешала худоба, явная кривизна ног, торчащие уши и вяло вьющиеся темные волосы. Не видела она, что лицо ее, щедро вылепленное из всего большого и по форме неправильного, составляло в целом картину весьма приятную. Замечали это многие. По утрам, когда шла Лида в школу, подтягивая каждые десять шагов хода сползающие, вечно маленькие колготки, нет-нет да останавливалась рядом с ней машина. Водитель предлагал Лиду Козлову, ученицу не слишком старших классов, «куда-нибудь подвезти». Лида гордой не была, но ехать отказывалась. Боялась и искренне не понимала, почему рядом с другими девочками машины не тормозят. Так, может, и маялась бы Лида догадками, если бы не услышала на своем посудомойном дежурстве в школьной столовой, как учительница химии, ставя грязный стакан на грязную тарелку в приемное окно, советовалась с заучем: «У этой Козловой из седьмого в лице есть эдакое «иди сюда». Не заметили? Сидит на уроках вся такая, понимаете, не девочка, а смесь серной кислоты с розовым маслом. Очень уже она какая-то, как сказать, не знаю даже, как выразиться…» Пока химичка подбирала слова, Лида за стенкой отскочила от раковины к зеркалу, дыхнула в него, вытерла рукавом и вгляделась. Ничего особенного Козлова там почему-то не увидела, и весь оставшийся день провела она в размышлениях, как бы лицом своим научиться делать «иди отсюда», запомнить, отрепетировать и учителей больше не нервировать.

Желание это было объяснимо. Лида совсем не хотела доставлять кому-то огорчения любого свойства и характера. Боялась, что после всякого такого отвернутся от нее все и останется она вообще одна. Лида помнила, как говорили по телевизору, что любить надо только себя и никого вокруг не замечать. По мнить-то помнила, но сказанному не верила, и даже если бы захотела она так, как наставляла телевизионная женщина, то не вышло бы у нее ничего: не научили Козлову любить себя и ценить себя тоже не научили.

Лиде было одиннадцать, когда отец привел ее за руку в интернат, велел пока сидеть на скамейке, рядом поставил на асфальт толстый зеленый походный рюкзак и куда-то ушел. Двор интерната был пуст, на клумбах зацветали нарциссы, вход в двери третьего корпуса преграждала огромных размеров лужа, посередине которой подбитой баржей плавал рваный резиновый мяч.

Отец вернулся быстро, одной рукой поднял рюкзак, другой Лиду, перемахнул все через лужу, внес в третий корпус и сказал: «Это, дочка, ненадолго. Всего на одну четверть. А потом лето, дочка! Каникулы! Поедем куда-нибудь. А, дочка?» – «А мама поедет?» – спросила Лида. Отец нахмурился: «Ты же знаешь, дочка, мама далеко». Лида знала. «Ты, дочка, давай не скучай и не плачь, дочка. Пионер не плачет! Поняла? Ты сейчас придешь, разбери там, чего я собрал, и на полдник пойдешь как раз, поешь хоть. А я скоро за тобой, дочка, скоро!» Лиду отвели на второй этаж, показали кровать, шкаф, досыпающих тихий час соседок.

Развязали тугой узел на рюкзаке.

Воспитательница отвернулась.

Первое, что досталось из него, было по сезону ненужной оранжевой с капюшоном и надписью «Козлова Л.» по подкладке осенней курткой, которую Лида проносила потом почти до конца восьмого класса, и все это время к воспитаннице интерната Козловой никто не приезжал, посылок не слал, писем не писал, на выходные не забирал. Тоска.

Летом Лиду отправляли в лагерь. Сбегая с уборки территории, перелезала она через сетку ограждения, гуляла по поселковой округе, бродила по всегда пустым дачным улицам. Подтягивалась, упираясь сандалиями, на чужих заборах, оценивала хозяйство и иногда даже видела людей во дворе, которые жарили шашлыки, выбивали ковры, обнимались, а завидев ее, кидали: «Тебе чего, девочка?» Дети этих людей играли рядом. Иногда взрослые им кричали: «Доченька, принеси мне лейку!» Ответ поступал быстро, но воспитанностью, как понимала Лида, не отличался. «Сама принеси», – чаще всего слышалось на просьбу. Лиде было обидно. Для своих родителей она готова была целыми днями таскать лейки, кастрюли и ведра, но ее об этом никто не просил. Но Лида верила, что попросят, и ожиданием своим только и жила.

Позже в интернате стали считать, что Козловой неслыханно повезло. Промеж девчонок о ней даже легенды пошли. Истории, в основном различные, к финалу, будто вызубренные, приобретали схожесть. «Жила Лидка, потом за ней мать вернулась, к себе забрала. Мать у Лидки в командировке была и не могла за ней раньше приехать. А тут приехала. Но Лидка идти отказалась, потому что у ней уже был парень – у него дом свой в Соснах, – с иностранной машиной, который в нее влюбился, когда она из школы шла». На этом месте шло дополнение, в котором прояснялось, что этой дорогой из интерната в школу и обратно теперь ходят все девчонки, только больше ни в кого не влюбляются. «Парень этот, прикинь, купил ей взрослую синюю школьную форму, потому что Лидка в коричневое платье влезала с треском. А воспиталка не разрешила Лидке форму синюю носить». Пауза. «Тогда Лидка в школу пришла в расстегнутом платье, потому что уже застегивать его совсем не могла, а другого не было». Дальше следовал произвольный сюжет. Одни пересказывали, что Лида не помещалась в платье, потому что была крепко-накрепко беременной. Другие замечали, что у Козловой просто сиськи выросли большие. Несмотря на расхождение в деталях, не исключающих обе версии, кончались легенды стройно: «Парень Лидку к себе жить взял. Мать ее хотела в милицию на него написать, но не написала, ведь Лидкин отец тут из тюрьмы вернулся и сказал ей, что, если напишет, он ее убьет».