Наследник - Гэри Дженнингс

Экипаж остановился, и дверь открылась. Человек, сидевший справа, вышел первым и потянул к выходу меня. Я пытался спуститься осторожно, но он резко дёрнул меня, и моя нога угодила мимо ступеньки. Я повалился в сторону, приложившись о каменную мостовую левым плечом.

Крепкие руки схватили меня, подняли и направили в дверной проем. Неожиданно пол ушёл у меня из-под ног, и я не упал только потому, что ударился о стену. Меня снова схватили, придав устойчивое положение. Оказалось, что меня ведут вниз по лестнице. Ноги мои стали заплетаться, колени подогнулись, и я, натолкнувшись на кого-то, пытавшегося удержать меня, снова грохнулся и покатился вниз по ступенькам, больно стукаясь о них головой и тем плечом, которое уже ушиб о булыжную мостовую.

Меня снова рывком подняли на ноги и буквально поволокли вниз по лестнице, а когда мы спустились, подтащили к деревянной раме. Руки мне распутали и привязали к этому станку, сорвав перед этим дублет и рубашку, так что я остался обнажённым по пояс.

Капюшон сняли, и я обнаружил, что нахожусь в каземате, темнота в котором слегка рассеивалась горевшими в углу большими свечами. Рама, к которой меня привязали, поднимающаяся и вращающаяся, являлась не чем иным, как пыточным инструментом, именуемым дыбой. А помещение представляло собой камеру пыток.

Каменные стены поблескивали от влаги, собиравшейся на полу в лужицы. Даже в сухую погоду уровень воды в городе был столь высок, что могилы затапливало, прежде чем их успевали закидать землёй. Однако в этой тюрьме, хоть и сырой, воды на полу плескалось меньше, чем можно было ожидать. Инквизиция располагала средствами, позволявшими спроектировать и построить застенок так, чтобы его не заливало. Или, как сказал бы, наверное, епископ, сам Бог не позволяет затопить помещения, где инквизиторы вершат свою святую работу.

Когда я был надёжно связан, мне заткнули рот кляпом. Из соседнего помещения доносились проклятия Матео, но потом они резко оборвались — как я понял, ему тоже засунули в рот кляп. Интересно, сколько в этой адской дыре таких казематов ужаса?

Служители заговорили с двумя находившимися в помещении монахами, облачёнными в тёмные рясы с капюшонами. Расслышать их разговор толком я не мог, но несколько раз уловил слово «таггапо».

Стражники удалились, а двое клириков, медленно, словно хищники, знающие, что добыча уже не ускользнёт, двинулись ко мне.

Они стояли передо мной. Их капюшоны были низко надвинуты, и, хотя не полностью скрывали лица, черты под ними казались расплывчатыми, словно в мутной воде. Один из них вытянул кляп настолько, чтобы я кое-как мог говорить.

— Ты еврей? — поинтересовался он мягко, по-отечески; так заботливый отец мог бы спросить ребёнка, не шалил ли он. Этот доброжелательный тон застал меня врасплох.

— Я добрый христианин. — Мой ответ прозвучал с запинкой.

— Это мы ещё посмотрим, — пробормотал монах. — Это мы ещё посмотрим.

Они начали снимать с меня сапоги и штаны.

— Что вы делаете? Зачем вы меня раздеваете?

Ответом мне было молчание. А чтобы покончить с вопросами, кляп снова засунули поглубже в рот.

Сняв с меня всю одежду, двое монахов привязали мои ноги к раме и занялись подробнейшим осмотром моего тела. Один из них, встав на скамью, раздвигал мне волосы, изучая кожу головы.

Они медленно продвигались сверху вниз, не упуская из виду ни единой отметины — ни шрама, ни родинки, ни прыщика. Их внимания удостоились и форма моих глаз, и немногие морщинки на моём лице. Были пристально изучены линии на обеих ладонях. При этом работали монахи молча, а если хотели отметить что-то, заслуживающее, по их мнению, внимания и дополнительной проверки, лишь переглядывались и обменивались жестами.

Они искали на моей коже «знаки дьявола».

Нелепость этого действа поразила меня до того, что я, насколько позволял кляп, сдавленно рассмеялся. Это ж надо, чтобы двое духовных лиц ощупывали моё тело, проверяли кожу, волосы, даже мой мужской орган. Они что, для этого пошли в священники? Высматривать дьявола по родинкам? Изобличать демона по складкам кожи?

Когда они разглядывали мой реnе, я подумал — а ведь, пожалуй, то, что часть моей крайней плоти досталась ацтекским богам, сейчас, как ни странно, было мне на пользу. Монахи считали меня евреем и, не обнаружив признаков обрезания, по их извращённой логике, пришли бы к выводу, что я был обрезан ранее, но Люцифер восстановил мою крайнюю плоть, дабы я мог выдавать себя за христианина.

Закончив осмотр спереди, инквизиторы повернули дыбу так, чтобы проверить заднюю часть моего тела. Это ж надо! Неужели они считали, что дьявол прячется у меня в заднице?

Монахи обращались со мной словно два мясника, обдумывающих, как лучше разделать тушу. При этом они и не думали поставить меня в известность о том, обнаружены ли на моём теле «знаки дьявола».

Энергично работая челюстью и языком, я сумел вытолкнуть кляп настолько, что смог бормотать, и снова поинтересовался, почему меня арестовали и в чём обвиняют.

Монахи оставались глухи ко всему, кроме собственного беззвучного обмена мнениями да того, что, как они полагали, нашёптывал им Бог.

— Неужели это бедное дитя, Хуана, тоже арестована? — спросил я. — Она нуждается в особом уходе, у неё ведь такие хрупкие кости. Господь накажет любого, из-за кого пострадает это несчастное больное дитя.

Упоминание о каре Господней привлекло внимание одного из монахов. Он поднял глаза, оторвавшись от поисков «знаков дьявола» между пальцами моих ног.

Я не мог разглядеть лицо инквизитора под капюшоном, но на мгновение мы встретились с ним взглядами. Его глаза напоминали провалы, бездонные дыры, полные яростного чёрного пламени, зазывавшие, нет, затягивавшие в себя, в эту страшную пропасть. В его взгляде угадывалось то же мрачное безумие, что и у ацтекского жреца: тот вырывал бьющиеся сердца и упивался кровью, как вампир.

Закончив проверку, монахи освободили мои руки и ноги и вернули рубаху и штаны, чтобы я оделся. Затем меня повели вниз, в каменный коридор, куда выходили железные двери камер с окошками для подачи пищи. Тут уже было сыро, и мои ноги шлёпали по воде. Когда меня вели мимо одной из дверей, из-за неё донеслись отчаянные вопли и мольбы.

— Эй, там, снаружи! Умоляю, скажите, какой нынче день? Месяц? Слышали ли вы что-нибудь о семье Винсенто Санчеса? Как их дела? Знают ли мои дети, что их отец ещё жив? Помогите мне! Ради любви Господней, помогите!

Монахи открыли ржавую железную дверь и жестом велели мне заходить. За дверью стоял непроглядный мрак, и я непроизвольно замешкался, боясь, что, ступив в эту черноту, провалюсь в какой-нибудь бездонный колодец. Один из монахов толкнул меня в спину: я влетел в каземат, расплескав стоявшую на полу воду, и не упал лишь потому, что, инстинктивно выставив вперёд руки, упёрся ими в каменную стену.

Дверь позади с лязгом захлопнулась, оставив меня в кромешной тьме. Сама смерть не могла быть чернее. Ад не мог быть страшнее, чем это полное отсутствие какого-либо света.